Попугайчик сорвался с ладони, часто взмахивая короткими крылышками, врезался в пыльную липовую крону, пропал средь ветвей.

— Лови, — сказал чубатый. — Улетит.

— Эх, какой же я, — улыбнулся ему отец. — Понимаешь, купил вот… Думал…

— О сыне думать требуется! — встрял опять Иван Михайлович, и Гриша что-то сердито прошептал ему на ухо.

Иван Михайлович упрямо потряхивал башкой — она у него коротко стриженная и тоже квадратная — и бил землю копытом, вырывал локоть, не слушая начальство.

— Пьянь! — крикнул он наконец. — Давить таких!

И лицо его сделалось жалким, как у обиженного ребенка.

Саня, схватив корзинку, побежал с базара.

— Погоди-ка! — кричал ему вслед чубатый. — Саня! Куда ты! Некуда тебе!

В тихом переулке Саня отдышался. Парило. Видно, собирался дождь. Куры, распустив крылья, млели в горячей тени акации. Бежала под высоким берегом Ока — речка вольная, своя, и неслись с пляжа вольготные крики.

«Куда? Почему некуда?» — вспомнил он слова чубатого и поник: а ведь и верно, некуда ему деваться… Присев на корточки, доел странные пресные ягоды и побрел к дому. Перед калиткой остановился, подумал. Сейчас отец придет следом — плакать и каяться. Не может и не хочет Саня слушать отца.

— Шарик, на речку пойдешь?

Даже на речку не хотелось Шарику, не выполз из-под крыльца. Саня побрел один.

На Оке благодать, прохлада. Саня всласть накупался, повалялся на куче горячего песка и среди других, таких же шоколадных, помаленьку снова стал чувствовать себя человеком… Развалившись на песке, задремал под дружеский шлеп волны, проснулся под вечер, сел. Медленно, бесшумно и широко текла розовая река. У самого берега пыхтел знакомый, сотни раз виденный буксирный пароход по имени «Перекат», а на том «Перекате» похаживали давешние покупатели. Саня быстро залег, потом отполз за кучу песка, откуда был незаметен. Он бы тихонько ушел домой, но пришла та самая минута, которая перевернула его жизнь…

По хлипкой дощечке сходил на берег с парохода молоденький, Саниных лет, морячок. Рябило в глазах от сине-белых полос на тельнике, слепила глаза надраенная пряжка, матросские клеши мели пляж. Торчали из-под фуражки волосы странного цвета, какие-то буровато-рыжие с прозеленью.

Саня смотрел с интересом, как неторопливо и очень важно шествовал морячок по берегу, ничего не замечая вокруг.

Какие-то парни, сидевшие неподалеку, свистнули ему — не повернул головы. Тогда бросили камень — и брызги обдали паренька. Он подпрыгнул, оглянулся. Парни залегли, Саня торчал столбом.

— Я те кину! — крикнул ему моряк.

И, подышав, пошел, дрыгая ногами, стряхивая с клешей воду.

Не успел шагнуть три раза, как новый увесистый камень плюхнулся рядом с ним, окатив его лучше прежнего. Размахивая долгими руками, паренек кинулся на Саню. Доказывать и объяснять было поздно, а убегать — противно.

…Взрывая песок, катались они по берегу.

— Дай ему! — неведомо кого подбадривали с верхушки пацаны.

— Коркин! — орали с парохода. — Держись!

Коренастый Иван Михайлович сбежал с трапа, оторвал и отшвырнул Саню — тот упал, задрав ноги. Иван Михайлович за шиворот поднял Коркина. Саня встал, отряхиваясь.

— А-а, — разглядел его Иван Михайлович. — Чего с тебя ждать!

И, подпихивая, погнал своего на пароход. Тот озирался, тряс кулаком.

— Иди, иди, пожалуйста, — сказал разгоряченный борьбой Саня. — Моряк с разбитого корыта!

Иван Михайлович тоже обернулся на минуту.

— Слушай, коломенский купец, брысь, пожалуйста!

Саня отошел, равнодушно уселся неподалеку.

Вечерело. Красным подернулась река. Длинная тень парохода дотянулась до Сани, а он все сидел на остывающем песке, задумчиво посматривал на «Перекат». Что в нем такого? Обыкновенный древний буксир, каких много было на реке — остались единицы. Бокастый колесник, выкрашенный грязно-желтой краской, охрой, которую Саня не уважает, — он любит яркие, сочные цвета.

Иногда на палубе появлялся морячок Коркин — теперь в рабочей толстой робе. Саня смотрел на него без злости, смотрел, скорее, с интересом, хоть морячок косился зло и спешил укрыться в пыхтящей утробе парохода.

Потом вышла повариха, разложила прямо на палубе на столе миски, нарезала хлеб, принесла в чашке Санину клубнику.

— Ребята, ужинать! — позвала громко, и начали выползать Санины покупатели — Гриша, Иван Михайлович, чубатый, а с ними Коркин и еще какой-то дед в кепке. Команда чинно расселась за столом, Коркин — у самого борта, спиной к обидчику.

Чубатый несколько раз взглядывал на Саню, видно узнавая, а узнав, вскочил. Его схватил за локоть Иван Михайлович, что-то сердито зашипел, кивая на Саню квадратной головой, и все тоже стали смотреть на мальчишку.

Он поднялся и побрел прочь, направляясь к узкой каменистой тропке, к своему дому, ржавая крыша которого рыже виднелась из-за деревьев.

— Стой! — Кто-то дернул его за рукав.

Саня остановился, нехотя повернул голову. Коркин отпрыгнул, встал на безопасном удалении.

— Иди! Капитан зовет.

— Никуда я не пойду…

— Но капитан ведь!

— Ну и что?

Коркин шагнул, посмотрел в глаза с таким удивлением, что Саня и сам удивился.

— Зовет ведь! Пошли!

Саня пожал плечами и неведомо зачем пошел за Коркиным, который шагал впереди, настороженно оглядываясь. По дрожащей доске тот взбежал первым. Саня шагнул и остановился: узко.

— Это тебе не ягоды продавать! — сказал Иван Михайлович, и чубатый, поглядев на него с укором, подошел к трапу.

— Смелей, Саня! — И протянул руку.

Саня не хотел на глазах у всех хвататься за эту руку, но, когда добрел до середины доски и она заколебалась над черной водой, он все-таки ухватился. Иван Михайлович хихикнул. Чубатый, крепко держа Саню, так за ручку и подвел к столу:

— Принимайте гостя! Садись, Саня! Иван Михайлович, будь добр, подвинься!

Бурча, тот подвинулся. Саня сел на краешек и, хотя от запаха жареной еды его мутило, ел неспешно, будто сытый. Чубатый подмигивал ему зачем-то, Гриша помалкивал, уткнулся в свою миску странный дед в кепке, шумно чавкал Коркин, повариха посматривала озабоченно.

— Кушай, кушай!

— Спасибо. — Не кушалось Сане под взглядами, он ерзал, мучился, пытался как-то унять нервную дрожь в руке. — А кто капитан? А?

— А вот, Гриша! — показал чубатый на поджарого, и Саня обрадовался, что тогда, на базаре, не ошибся и что капитан именно Гриша, а не вредный Иван Михайлович, хотя, конечно, лучше бы, чтобы капитаном был чубатый, как его?..

— Володя! — понял тот мальчишку. — А мы с кем имеем честь?

Иван Михайлович шумно, как медведь в курятнике, завозился, заскрипел табуреткой. И Володя озабоченно сказал ему что-то про машину. Иван Михайлович мотнул головой и убрался. Вслед за ним ушли дед в кепке, Коркин. За столом остались Гриша, Саня, Володя, поодаль — повариха. Речники были уже не в той форме, в какой шлялись по базару, а в обычных штанах и рубахах. Зато у поварихи, нестарой полной женщины, из ворота кофточки выглядывала тельняшка. Повариха поставила перед Саней полную миску макарон — вторую.

— Кушай, кушай, — пропела она.

— Давай, — подбадривал Володя, а капитан приказал — кратко, по-капитански:

— Ешь!

И шмякнул перед Саней кусок хлеба.

Саня стиснул ложку, вспомнив вдруг: «Отец!»

А ребята, чтобы не смущать человека, отошли в сторону и, издали наблюдая, как Саня «кушает», осторожно переглядывались и вздыхали.

Накормив гостя, капитан повел его в свою каюту, дал вволю наглядеться на круглые окошки, кожаные койки, дал подышать всласть незнакомым корабельным духом, а потом усадил перед собой за столик, уселся сам, бросил в рот сигарету, а Сане протянул леденец и тихо приказал:

— Выкладывай!

Саня поежился: что выкладывать-то? Вся жизнь его уместилась бы в кулаке. Школа, дом, отец…

— Мама недавно умерла, — сказал он с запинкой. — А батя…