— Где? — ошалело спросил он, рыская глазами по комнате.

— Ушла, — сказал хозяин.

Отмахнув Женьку в сторону, Модест выбежал прочь.

— Куда он? — удивился Павлуня.

— В Хорошово кинулся — милку догонять, — ответил Женька.

Павлуня пожал плечами:

— Чего догонять-то. Рядом она, у Натальи.

— Вот так квас, — озабоченно сказал Женька. — Куда ж он теперь метнется с дурных глаз? Пойти остановить.

Пока хозяин одевался, он уже успел до клуба и обратно. Когда появился хорошо засупоненный Павлуня, Женька был уже по маковку в снегу.

— Не видать! — крикнул он, отплевываясь от метели.

Тут мимо парней, всхрапывая, пронеслась Варвара. На ней сидел Модест, наддавая ее каблуками под живот. Женька бросился наперерез, но только испугал Варвару — та шарахнулась от него в сторону, скрылась в белом крошеве.

Женька посмотрел на Павлуню:

— Что же будет? Она ведь стельная! — и широко развел руки колесом.

Павлуня машинально поправил его:

— Жеребая, — и махнул рукой: — Пошли!

Навстречу им из метели вывернулся человек с узлом на плече.

— Привет, Паня! — сказал он веселым голосом механика. — А я тебе шубу тащу. И валенки.

Парни остановились. Видно, механик давно уже тащил шубу: он был белый, как дед-мороз. Верно, не первый час отдыхал он у дома Татьяны: снег возле ее калитки был хорошо истоптан.

Задержаться бы Павлуне, сказать механику суровое слово, чтобы не шлялся под чужими окнами, да некогда: из темноты вроде бы послышалось дальнее ржание. Павлуня с Женькой побрели на голос, проваливаясь в снег.

Механик схватил Женьку за руку:

— Далеко вы?

Тот выдернулся, крикнув на ходу:

— Спасать!

Механик, перебросив узел через низкий Татьянин заборчик, поспешил за ними.

Втроем они молча прошли высокие дома центральной усадьбы, миновали фонари, скрылись в ночи, в слепой метели. Лошадиные копытца быстро наполнялись снегом до краев, пропадали. Парни часто наклонялись, чтобы найти их. Закрываясь рукавицами, они по прямой просекли гудящее поле, и неясные следы привели их в Хорошовский лес. Здесь стало тише, но зато еще темней.

— Разве тут найдешь кого, — оглянулся механик на парней.

Темнота и впрямь показалась сначала неодолимой, но стоило парням приглядеться, как выдвинулись навстречу им елки, бледно засветились березы.

Павлуня, запасливый человек, вытащил карманный фонарик. Узкий луч запрыгал по стволам, по снегу и нашел возле елки следы, почти не тронутые.

Они побрели по следам, теряя их на продутых плешинах и снова отыскивая в тихих кустах, у старых пней. Останавливались, всматривались в колючую тьму, мигали фонариком. Хором кричали: «Ого-го-го!»

Громче всех шумел механик. Голос у него был здоровый, молодой. Казалось, что механик радуется неожиданному ночному приключению.

Откликнулся Модест неожиданно скоро. «Э-э-э!» — раздалось из чащи, и навстречу им вышел сам Петров, весь запорошенный.

— Нашли? — хрипло спросил он.

— Нашли, пропади ты пропадом! — прошептал Женька.

— Где?!

— Чай пьют, у Натальи, — сказал Павлуня, задыхаясь.

Модест закрыл лицо ладонями, тяжело опустился в снег.

— Лошадь где? — просипел Женька.

— Там.

И парни услышали тихий хрип.

Женька первым подбежал к большой куче хвороста, наклонился и увидел, что это не хворост, а лошадь. Она лежала на боку, не двигалась. Павлуня осветил ее острым лучом — блеснули оскаленные зубы.

— Загнал я кобылу вашу, — опустошенно проговорил Модест, не вставая на ноги.

Павлуня, сунув Женьке фонарик, присел, втащил себе на колени тяжелую лошадиную голову, пробормотал, поглаживая жесткую гриву:

— Ну, как же ты? А?

В груди у Варвары что-то забулькало, бока ее начали раздуваться и опадать. Лошадка хотела подняться — ничего не вышло, и она пожаловалась Павлуне тоненьким ржанием.

Эта жалоба подбросила Женьку. Высоко над лесом поднялся его петушиный крик:

— Из-за бабы такую Варвару сгубил! Пузырь с бакенбардами!

Никто не успел опомниться, как он, подскочив, ткнул застывшим кулаком куда-то в темное лицо Модеста. Тот откачнулся.

Механик крепко обнял Женьку:

— Ну-ну-ну!

— Пашка, Пашка, а как же ее детеныш?

Павлуня поднял голову:

— Беги! Скорей! Зови народ!

Женька бросился было, но механик сказал растерянно:

— Погоди, а он?

Женька оглянулся: Модест сидел в той же позе, привалясь спиной к дереву.

— Ему не к спеху — не родить! — зашипел он, торопясь сбежать от жалобного голоса лошадки.

Когда он пробился к огням совхоза, метель почти утихла. Снег на полях перестал дышать, с дороги унеслись белые космы, оставив на поворотах свежие горы. Прорезалась луна, заиграли звезды.

Женька опомнился, очутившись перед собственным домом. Из последних сил застучал каменным кулаком в калитку. И когда послышались материнские шаги, в изнеможении опустился на заснеженную скамейку.

Пока Настасья Петровна бегала запрягать коня, пока искала мужиков, Женька расслабился, вытянул ноги — отдыхал. Мать подъехала на санях, на которых сидели еще два скотника. Спросила:

— Останешься?

— Поеду. Там наши.

«Наших» встретили в поле. Механик с Павлуней, закинув Модестовы руки себе на плечи, вели обессиленного супруга.

— Скорей! — сказал, задыхаясь, Павлуня. — Плохо Варваре!

Женька соскочил с саней к парням, махнул матери:

— Поезжай!

Они довели Модеста до дома Натальи и сдали его, ослабевшего и бессловесного, красавице Вике.

— Ну, и я подался, — сказал механик. — Спасибо за компанию.

У дома Татьяны он выволок из-за низенького заборчика занесенный снегом узел и, передавая его Павлуне, проговорил:

— Мерси за шубу! До свидания.

— Прощай! — ответил Павлуня.

Они с Женькой дождались, пока механик уехал, и, проводив взглядом автобус, побрели за дома, где на белом снегу глубоко прорезались следы полозьев.

Через час, а может, через два по дороге из лесу заскрипели сани. На них везли Варвару.

— Живая?

— Плохая, — сказала Настасья Петровна, шагая рядом с санями вместе с людьми. — Детеныша скинула. Мертвого.

Павлуня тоже пошел с Женькой и Лешачихой. Он касался ладонью головы лошадки, слушал ее утомленное дыхание и думал о том, как объяснить Трофиму такое горе.

Утром Модест не вышел на работу.

— Заболел, а может, совесть загрызла, — предположил Саныч.

— Вику проклятую караулит, поди! — яростным шепотом возразил ему Женька и сплюнул.

Павлуня не принимал участия в разговорах, он отрешенно бродил в отдалении.

Было тихо. К утру подошла оттепель, и тракторные тележки вдруг крепко запахли болотом.

Неожиданно у мастерской появился сторож из конюшни. Разглядев среди механизаторов Павлуню, он закричал, потрясая кнутовищем:

— Пашка! Сукин ты сын! Кто тебе велел кобылку брать? Ты жеребенка сгубил, идол длинный!

— Что ты, дед! — вступился было Женька. — Это Пузырь отмочил!

Однако никто его не услышал: Женька после вчерашнего сипел. А сторож, грозясь кнутовищем, подступал ближе к Павлуне, напирал, лез тощей грудью:

— Зачем брал, а?! Объясни народу!

— А ты зачем спал? — рассердился Женька и обернулся к товарищу: — Чего молчишь? Не могу я за тебя надрываться: видишь — дудка сломалась. Сам валяй!

Павлуня молчал в недоумении, зато сторож, совсем осмелев, громко на все стороны объяснял механизаторам, столпившимся вокруг:

— Только отошел на минутку, а он, видать, и пробрался! Прихожу — нет лошадки! А этот длинный, говорят, за своей кралей поехал, которая у него жила!

— А ты видел? — еле выдохнул Женька.

Сторож ответил:

— Люди говорят, а люди знают! — Он опять ткнул кнутовищем в сторону мирно стоящего Павлуни. — А на вид-то тихий! А в душе разбойник! Весь в Марью свою Ивановну! Одна порода!

Механизаторы недоверчиво посматривали на сторожа и с удивлением — на Павлуню. А когда Женька из последних сил решил еще раз крикнуть про Модеста и уже натянул жилы на шее, Иван Петров, вдруг осердясь, стал шибко вылезать из собственной телогрейки: