Отец шагал, глядя под ноги, но, перед тем как спуститься в трюм, замедлил шаги перед узкой дверцей.

— Гляди-ка, солнышко!..

Дул ветер, накрапывало, отец мерз в легком своем пиджачке.

— Чудак, — исподлобья взглянул на небо Саня. — Какое там солнышко — тучи…

— Да нет же, Сань, во-он там, видишь желтенькое?..

Саня открыл глаза. Шумит колесо… Ночь наверху. И длинный гудок — Гриша просит у кого-то разрешения пройти. Наверное, машинка, как зовут ребята земснаряд. Немного погодя Гриша начинает ругаться злыми короткими гудками — видно, в машинке замешкались. Ага, гудят ответно! И мигает теперь отмашка — белый ночной огонек.

Качается пароход, плюхает колесо, тянет речным холодком в открытый иллюминатор. Хорошо жить на свете! И совсем здорово, когда рядом, на коркинской койке, спит самый близкий, самый родной человек. Сане не спится — скоро менять Карпыча. Одевается в рабочее, сует ноги в бутсы.

— Ты чего?

— Спи, батя, мне на вахту…

Отец садится на койке, свешивает ноги, старается разглядеть сына.

— Вахта… Слово-то какое серьезное… А ведь и я когда-то… На вахте…

— Ты не говорил, батя.

— Все некогда было…

Саня пересел на койку отца, обнял его. Отец задышал в сторону, будто выпивши. И заговорил тоже в сторону:

— Извелся я без тебя-то… День нету, два… Дед Кузьмин говорил: «Не волнуйся», а как не волноваться-то — сын ведь… Потом совсем очумел… Пусто в доме, как в гробу… Понимаешь?

— Понимаю.

— Ну, и стал я бегать, искать тебя. Узнал, что плаваешь… Что при деле… Порадовался… Прости, коль сможешь… За то…

— Да что ты, папка! Что ты! Все вот как хорошо! Спи, а? Спи, пожалуйста. Давай я тебя накрою… Вот так… Спокойной ночи…

Забухал по лестнице, споткнулся: «Шарик!» Да, жалко Шарика, пропал…

Опечаленный, выбрался под звезды, посмотрел на воду, на небо и подумал: «Папка…» И стало ему легче, стало спокойней, что пропали вечные думы-заботы, что тихо спит себе отец в его каюте, что утром вместе с сыном увидит он рассвет, вечером — закат, а коли встанет сейчас, разглядит и огоньки на берегу — такие далекие, дрожащие, аж сердце сжимается…

В рубке Гриша и Иван Михайлович — спорят о колхозах. Один за штурвалом, другой — на спасательном ящике. Саня тоже садится рядом с механиком. Он не жил в деревне, не знает колхозов и потому не ведает, кто из них прав. «Хорошие люди! — думает Саня про Гришу и Ивана Михайловича. — Все-то их волнует, за все готовы драться, как за свое, собственное». Вон как Иван Михайлович раскипятился, разорался совсем без степенности:

— Я говорю, надо любовь к земле прививать! У молодых, естественно! По-государственному думать надлежит! По-государственному! Как положено!

Гриша отвечает кратко, в лоб, точно. Саня молчит. И ему хочется, чтобы в мире было все хорошо и спокойно, чтобы не стало бедных деревень и равнодушных хозяев земли.

— Чтобы войны не было, — вслух произносит он, и ребята, притихнув, соглашаются.

— И чтобы пили меньше! — набежал на новую тему Иван Михайлович, но тут приоткрылась дверка, всунулся чубчик:

— Можно на огонек?

Отцу тоже не спится, Саня хорошо понимает его. Подвигается, теснит неколебимого Ивана Михайловича.

— Садитесь, — без особой любезности приглашает механик, и отец присаживается рядом с ним.

Ребята, остывая, молчат, и Сани понимает: не хотят при постороннем. «Посторонний», — екнуло сердце.

— А вот у нас в Коломне… — силится он оживить разговор, и тот помалу оживляется — только теперь он не такой, как раньше, а вежливый, натянутый, словно при гостях.

Иван Михайлович старается подбирать слова поученей и совсем запутывается в своих «естественно» да «понимаете ли», а Гриша вообще отделывается одной-двумя фразами. Молчит отец: да и чем ему похвастаться?

— А мой Сергей Петрович машину вот как знает! — заступается за него Саня и опускает голову — с такой ледяной вежливостью тянет Иван Михайлович свое: «Надо же-е!»

— Ну, нам пора, — поднялся отец. — Проводишь, сын?

— Провожу.

Им на палубе лучше, чем в рубке: они вдвоем, без посторонних, можно говорить обо всем. Но не говорится. Не спрашивается. Только изредка два-три слова:

— Туман-то, а?

— Да… Как вата…

И верно, пришел с рассветом туман, навалился такой густой и тяжелый, словно вплыли они в молоко. Пришлось остановиться, бросить якорь и «погудывать». Наконец взошло солнце, очистилась вода, обнажились плесы с черными вечными рыбаками.

— Смотри, смотри! — то и дело высовывался Саня из кочегарки, приглашая отца порадоваться свежему утру, раннему солнцу. И досада брала: почему не смотрит отец на рассвет, зачем приклеился рядом с Карпычем на шлюпке, о чем завел со стариком длинный и, видно, обоим приятный разговор?

Коркин, поманив его пальцем, опасливо спросил, не договорятся ли деды до «этого самого»? И щелкнул себя по гусиному горлу.

— Коркин! — позвал его Гриша-капитан, спускаясь с верхней палубы на отдых.

— Ага! — отскочил Семка от Сани. — Я только…

— На место, — чуть повысил голос капитан, и Семка, недовольно покачивая головой, потащился в машину.

За обедом отец был тих и невесел, и чем сердечнее угощала его тетя Дуся, тем угрюмее глядел он в миску: понятно, человек рабочий, не привык даром есть хлеб. Наконец сказал спасибо и вылез из-за стола. Саня слышал, как возле Карпычевой шлюпки, к которой неведомая сила потянула отца, произошел такой разговор.

— Не наелся, Петрович?

— Да не идет в душу, Карпыч…

— Это мне оченно хорошо известно, Петрович.

— Да, такие дела, Карпыч…

— Сейчас бы по маленькой, а? Глядишь, и наладилась бы беседушка, как считаешь, Петрович?

— Неплохо бы и по маленькой… И чайком бы неплохо побаловаться…

— Да-а, чай — он душу разогревает, на беседу настраивает. А то с кем тут поговорить-то? Мальчишки одни… Бегут, несутся — а куда? Нет бы старших послушать, поучиться… Так я говорю, Петрович?

— Так, Карпыч, так.

— Пойдем, что ли, ко мне, я тебя такими огуречками угощу… А ты, Санька, не гляди, не гляди: ничего страшного не будет. Я еще от того твоего угощения в себя не приду! Спасибочки тебе!

Однако не успокоил Карпыч Саню — проторчал мальчишка на палубе, пока снова не появились эти двое, сытые, умиротворенные, очень друг другом довольные. Поддерживая один другого под локотки, проследовали к шлюпке, закурили, не обращая внимания на сновавшего неподалеку Коркина.

— Может, вы ко мне подниметесь? — позвал гостя Володя, и Саня потянул отца за руку:

— Пошли, интересно!

— Да уж кино! — скривился Карпыч и, в сердцах наплевав в тихую безвинную воду, угнездился на шлюпке.

— Ну? — торопил Саня отца. — Здорово? Гляди, какая река!

Отец глядел и ежился: видно, вспоминал, как тащила его на плотик бабка Марья, тащила и слезно приговаривала насчет третьего неминучего раза.

— Саня, покрути! — вдруг сказал Володя с каким-то веселым отчаянием в голосе.

— Я? — испугался мальчишка: покрутить разрешалось только Семке-матросу, да и то не часто.

— Давай, давай! — подталкивал Саню Володя к маленькому штурвальчику, а Иван Михайлович покачивал снизу тяжелой башкой: ох, не дело удумал штурман!

Саня уселся на место капитана, на теплую скамейку, чувствуя на спине своей напряженный взгляд отца. Тронул пальцами заветное колесико. Увидел за стеклами рубки широкий Семкин рот: на, гляди!

— Смелей, — наклонился Володя. — Я же тут…

«Крутить» оказалось не так-то легко: шестеренки сыто похрустывали, и Саня чувствовал, как там, внизу, паровая машина натягивает цепи, тросы, как, подчиняясь его воле, неуклюже и важно поворачивается руль-рулино. А как, наверное, тяжело было вручную ворочать вот этот большой штурвал с отполированными за многие годы ручками!

Саня скосил глаза — Володя выставил чуб в окошко, и его полощет ветер. Шлепают колеса. Саня ведет караван. Мимо мелей и бакенов, мимо плесов и перекатов, мимо суровых рыбаков.