Саня вошел в рубку, освещенную только луной. Гриша в кителе, в кепке с большим козырьком и в любимых мягких домашних туфлях. Гриша татарин, родом из Казани, и оттуда ему прислали такие красивые тапочки, расшитые, с загнутыми носками, как у Хоттабыча. Саня посмотрел на темный профиль капитана, и ему показалось, что Гриша со своим горбатым носом похож на большую суровую птицу, на орла, что ли? И такой же он молчаливый, как орел.

— Не спишь? — спросил капитан. — Чего?

— Так, — обрадовался Саня живому голосу, стал рядом, глядя на огоньки.

— Зачем кричали?

— Баржу занесло, — кратко ответил капитан и без перехода продолжал: — В Коломну придем — сразу на берег тебя, да?

— Да! — Саня счастлив, что так сразу и просто решил за него капитан: конечно, сразу на берег. Как там отец, что с ним? И теперь Сане кажется уже, что все станет на места, все будет хорошо — и с отцом, и с ним.

— Отца бы сюда, — сказал мальчишка.

Гриша повернулся.

— Почему?

Вопрос странный, однако понятный. Саня глядит на небо — совсем уж не черное, а синее, подсвеченное звездами, глубокое, бездонное.

— Чисто тут… у нас. Просторно. И люди… чистые…

«А Карпыч?» — вспомнилась вдруг жестяная — ковшиком — ладонь старика, и Саня замолк.

Потемнело сразу — это луна нырнула в тучу. Ветер ударил по стеклам рубки, и Саня почувствовал, как напряженно загудела машина. Посмотрел на Гришу.

— Ветер, — сказал капитан. — Баржи.

— Ветер! — с топотом влетел в рубку заспанный Иван Михайлович. — Надо за баржами поглядывать!

— Да! — ответил ему Гриша-капитан, и механик пропал во тьме.

А ветер вырастал из ночи, бил порывами, со свистом. Хлестала высокая волна — прямо в нос, в старческую грудь парохода. Все вокруг заходило ходуном, задрожало, заскрипело, только Гриша-капитан оставался неподвижен и черен. Он сунул в рот сигаретину, и она, часто вспыхивая, освещала его тонкие губы и нос.

Вдруг пароход рванулся вперед, и Гриша, не оборачиваясь, как-то очень уж спокойно произнес:

— Баржи.

И протянул руку вверх. У-у-у! — часто понеслось над рекой. И через минуту Гриша уже отдавал приказания прибежавшим ребятам — кому в машину, кому на корму, а Сане сказал:

— Иди-ка в котельную.

— Да, капитан! — ответил мальчишка и выскочил на ветер, который, совсем как в океане, был штормовым и злым и норовил сдуть в черную и тоже злую воду.

Гриша включил прожектор, осветил острым лучом баржи, испуганно сбившиеся в кучу. На них, черных, суетились черные люди.

Пароход кормой надвигался на баржи. По палубе, нагнув голову, прошел Володя — в робе, в рукавицах, но, как обычно, даже тут, в темноте, углядел Саня чистый белый его воротничок: Володя всегда опрятен.

— Трос лопнул! Баржа на камень налетела! Пробоина! — заорал, пробегая мимо, Коркин, и Саня увидел эту самую баржу — она беспомощно сидела на каменистой гряде, ее сваливало волнами набок, захлестывало, заливало.

— Идем к вам! — рыкнул Гриша в мегафон и еще рыкнул: — Володя, насос!

— И я! — подскочил к товарищу Саня, хватая толстый корявый шланг пожарного насоса, но капитан оглушил его:

— Сергеев, в кочегарку! Коркин, к брашпилю! Михалыч, держи!

Подчиняясь командам, старый пароход послушно пятится к баржам, его сносит течением, и Иван Михайлович стопорит ход машиной, а у брашпиля — якорной лебедки — стоит наготове Семка-матрос.

Пароход приткнулся наконец к баржам, и Саня увидел, как тотчас полетел на первую гибкий конец — его ловко приняли на барже и следом поволокли тяжелый буксирный трос.

— Давай! — прогремел над волнами Гришин голос, и Саня не понял, кто же проволок мимо него негнущийся шланг — то ли Володя, то ли Иван Михайлович, то ли Карпыч.

Шланг задергался, зашипел, полилась вода.

— Мешки! — крикнул Гриша-капитан, и снова какие-то молчаливые люди, неузнаваемые под брезентом, забегали на пароходе, на барже, потащили мешки, корзины и еще что-то.

Саня тоже схватил было мешок, побежал вместе с людьми, но Гриша-капитан на сей раз своим, без мегафона, голосом спросил устало:

— Сергеев, где твое место?

И Саня понял, что каждый тут, на баржах и на пароходе, знает свое место и делает то, что нужно, и лишь он болтается под ногами, мешает людям и нагоняет ненужную суматоху.

— Иди погляди, как там, — попросил Гриша, и Саня пошел, но, прежде чем нырнуть в кочегарку, успел увидеть, как баржа поднялась над водой и пароход начал медленно и упорно выволакивать ее на фарватер.

«Заделали дыру», — понял мальчишка и, обессиленный, съехал в котельное отделение. Плюхнулся на что-то.

— Шляешься там, а мне разодраться? — заворчал тут же Карпыч, и Саня обрадовался этому привычному ворчанию, как и привычным огонькам в глазках котлов, привычному гуду форсунок. Он видел, что и старик рад его приходу: верно, насиделся тут в одиночестве, наскучался.

— Ветер-то, а? — сказал Саня, помаленьку отогреваясь в тепле. — Прямо ураган.

Карпыч повернулся к нему взмокшим лицом.

— Ураган! — скривился презрительно. — Разве ж это ураган? Вот у нас, бывало…

«Давай, заливай», — устало привалился Саня к железной перегородке — ему так необходим сейчас этот Карпыч с его недовольным ворчанием, корявыми лапами и кепчонкой, насунутой на нос.

— Как там? — спросил старик, и Саня открыл глаза.

— Нормально.

Карпыч забухал к выходу.

— Ты тут побудь-ка, — сказал на прощание. — А я там… погляжу.

— Карпыч! — испугался Саня, что остается один на один с живыми гудящими котлами ночью, в ураган. А вдруг что случится? Это тебе не день, когда рядом, наверху, Володя, или Гриша, или сердитый Иван Михайлович. Где они теперь?

— Что? — понял его Карпыч и засмеялся, довольный. — Жутко? То-то, коломенский! Поймешь…

И, не досказав, что же должен понять мальчишка, Карпыч загремел по железным ступеням, и Саня остался один. Хорошо еще, что на палубе топали и шумели — значит, там народ, а с народом не так страшно. И Карпыч наверняка, разузнав новости, явится к нему, чтобы с чувством, с толком, с прибавкой поведать о сегодняшних страстях и о тех жуткостях, которые случались с ним, с Карпычем, прежде. «Заливай, заливай, — улыбался Саня. — Заливщик!»

Однако старика все не было. Топот на палубе прекратился, ветер вроде бы затих, и послышалось ровное, мерное шлепанье колес. «Значит, порядок», — подумал Саня и захотел было высунуться на минуту — поглядеть, действительно ли одолели они непогоду и так ли, как всегда, тянется по реке караван, но тут он заметил, что не туда пошла, побежала дрожащая стрелка манометра, что форсунка одного котла начала недобро посвистывать. «Ой! — испугался Саня. — Спросить бы механика!»

Но Иван Михайлович сам заглянул к нему.

— Стой-ка! — вскинул руку, хотя Саня никуда и не уходил.

Бросился к котлам, к автомату — Саня глядел во все глаза. Опять как надо запела форсунка, стрелка утвердилась на положенном месте. Иван Михайлович зверем взглянул на мальчишку:

— Почему ночью один? Где Карпыч?

— Пьяный он, черт! — всунулся Семка-матрос. — Недаром у меня деньги просил — я-то не дал! А этот, коломенский, поди, дал! Глупый!

…Карпыч мирно лежал на койке в своей каюте. Саня нагнулся — ему показалось, что старик не спит, притворяется. «Бросил! Оставил совсем одного!» Саня задохнулся от внезапной обиды, растерянно поглядел на механика.

— Ага! — торжествующе сказал Коркин. — Пьяный! Сколько дал?

Иван Михайлович растолкал Карпыча, тот сел, хлопая глазами.

— Ну? — спросил механик. — Достукался? И не стыдно перед народом? Зачем деньги у мальчишки выманил?

Карпыч жалко улыбнулся, и Саня впервые увидел его глаза, беспомощные, стариковские, покрасневшие — от вина ли, а может, от усталости…

— Отдам, — пробормотал он, нашаривая кепку и опять напяливая ее на нос. — Отдам… Все отдам… Сполна…

— Нет, ты ответь! — нависал над ним механик, и Саня поморщился: зачем, к чему он все это говорит?

— Устал ведь, — пожалел Саня старика. — Пускай спит…