Вспомнились прежние заседания заводского комитета, на которых мне приходилось бывать, выступления рабочих, старика Павла Игнатьевича Гречкина, его сына Александра, Мити Арзамасцева, Ирины Чудновской. Все они справедливо требовали, как могут требовать хозяева завода, чтобы в цехах создавался оптимальный с точки зрения медицины, самый удобный микроклимат, способствующий лучшему самочувствию рабочих. А если хорошему самочувствию, то, значит, и повышению производительности труда.

Я не раз за эти годы вспоминал о Павле Игнатьевиче. Его знал и любил весь завод. Два года назад Гречкин-старший умер. Ушел с завода и его сын Александр, он по совету врачей и по семейным обстоятельствам уехал жить и работать на Украину.

Митя Арзамасцев стал отличным мастером сварки и вместе со своей женой Ниной Петровной по-прежнему трудится на заводе. А вот Павел Лутовинов и Толик Тищенко перешли работать в научно-исследовательские институты. Лутовинов готовится к защите диссертации. Тищенко разрабатывает научную тему, связанную с производством труб. Оба часто бывают на заводе, часто заходят в заводоуправление — в диспетчерскую, в редакцию многотиражки. Тут быстрее всего узнаешь заводские новости.

Клавдия Ильинична Егорова — на своем посту, продолжает редактировать газету "Трубопрокатчик". Ну, а в диспетчерской много новых сотрудников. В 1973 году Александра Каганова здесь уже не было: он тоже ушел на научную работу и уехал из Челябинска.

Конечно же, не у каждого так складывается жизнь, что весь рабочий век проходит в одном цехе, на одном заводе. И вместе с тем, подавляющее большинство моих друзей с трубопрокатного — однолюбы, прочно и до конца своей рабочей биографии приросли к Челябинску, к заводу, безо всяких преувеличений ставшему им навсегда родным. И среди них — Николай Падалко.

Бывает так: подумаешь о ком-либо, а он тут же и появится перед тобой, будто таинственные силовые линии телепатии притянули человека. Не было ничего неестественного и в том, что, находясь на пинии "820", где работает Николай Падалко, я вспомнил о нем. Вспомнил, и вдруг он сам показался в пролете.

Николай Михайлович подошел к нам улыбаясь. Я давно заметил эту его привычку — улыбаться еще издали и слегка вытягивать руку вперед, как бы приготавливая ее для рукопожатия. Что проявлялось в этом жесте? Просто ли вежливость воспитанного человека или привычка выражать всякий раз особое благорасположение к собеседнику? Не знаю. Уверен лишь в том, что улыбка Николая Михайловича чаще всего — зеркальное отображение его доброжелательного отношения к людям.

Я не видел Падалко пять лет, но для него, сильного, крепкого человека в расцвете сил, это не срок, чтобы измениться внешне. К тому же улыбка, так же как и человеческий голос, — это то, что очень редко меняется, что почти невозможно подделать.

Мы поздоровались и с минуту молчали, глядя друг на друга. Падалко спокойно, приветливо и выжидающе, должно быть, ожидая вопросов. Я же, видимо, с тем блеском душевного расположения в глазах, с тем живым интересом и вниманием, которые свойственны человеку, много думающему о своем невыдуманном герое и чувствующему "себя даже в некоторой степени ответственным за его судьбу.

Говорят, мы любим тех, кому делаем добро. Это справедливо. Падалко своим трудом давал мне возможность в добром свете представлять его читателям. И я, в свою очередь, мог рассчитывать на его естественное расположение. Наше доброжелательство было обоюдным.

— Снова к нам? — спросил Николай Михайлович.

— Приходится, если вы снова проделали у себя такую техническую революцию, — сказал я.

— Что говорить — большое дело. Не отдельные агрегаты, а по сути дела все основные технологические линии в корне перестроили, — заметил Падалко.

— И долго вы будете все перестраивать, Николай Михайлович?

Падалко на мгновение задумался, усмехнулся и произнес почему-то с легким вздохом:

— Да, наверное, всю жизнь. Завод — он всегда в движении.

"Всегда в движении…". Это было сказано не только верно, но и с тем обобщающим смыслом, который целиком отвечает характеру происходящей ныне научно-технической революции.

Я спросил, что же делал сам Падалко в период реконструкции. Знал: он работал все время мастером на линии, но мне было интересно узнать, каков его личный вклад в перестройку цеха.

— Разное приходилось делать, — ответил Николай Михайлович.

— А все-таки?

— Он вибраторы ставил, — подсказал Новиков.

— Да, правильно, Петя, — подхватил Падалко. — Интересной была работа по установке новых вибраторов на станах наружной сварки. Ну, и немного был на буровзрывных работах, вот с Петей вместе, — добавил. — Своего участка я не оставлял. Тогда прямая была заинтересованность взрывать и ничего не повредить. Наше ведь хозяйство, — заключил Падалко.

Должно быть, эта мысль об ответственности за весь цех по ассоциации напомнила в ту минуту Николаю Михайловичу и о других важных заботах.

— Хотите знать, что мучило нас, особенно в период пятидесяти дней? — вдруг спросил он меня.

— Что же?

— Поставка оборудования. Заводы-поставщики опаздывали. Мы ждали, нервничали. А сейчас беспокоит не оборудование, а перебои со снабжением металлом. Вот какая история! Обидно бывает, — продолжал Падалко, глядя на Новикова и взглядом как бы призывая Петра Федоровича подтвердить правильность его слов. — Только наладим часовой график и вдруг — бац! — нет стальных листов, остановка линии.

— А нормативный запас на заводе?

— Должен быть по приказу министра, но его нет. Нам металл поставляют и Урал, и Украина, Сибирь, Центр страны. А все же часто работаем буквально "с колес". Хватаем то, что только привезли. В таких условиях трудно заранее планировать производство.

Я подумал тогда, что мастер Падалко говорил сейчас так, как мог бы говорить директор Осадчий или Игорь Михайлович Усачев, который со Среднего Урала теперь переехал в Азербайджан, где директорствует на крупном Сумгаитском трубопрокатном заводе имени Ленина. Но, чует мое сердце, еще вернется в Челябинск.

Конечно, их отличала разная мера ответственности, в соответствии с должностями, но каждый определял ее на своем месте для себя как заводчанин, как коммунист.

Я бы мог вспомнить, что мастер Падалко, Герой Социалистического Труда, не раз выступал на крупных совещаниях как раз по вопросам снабжения металлом, был полномочным представителем заводской общественности. И уж для меня во всяком случае не выглядел чем-то необычным характер его государственного мышления.

— Я горжусь тем, что называюсь рабочим, — как-то сказал он мне. — Это такое чувство — особое. Отец был рабочим всю жизнь. Семья — рабочая косточка. Причем я вам скажу: не в должности дело, а в том, как ты ее себе представляешь.

Да, это верно!

Николая Падалко хорошо знают ученики средних школ района, примыкающего к заводу. Он для них желанный и частый гость. Встречаясь с ребятами, Падалко рассказывает о заводе, о профессии трубопрокатчиков, в которой так много интересного и романтического. Товарищи по цеху иногда шутят, что Падалко сам себя нагрузил "кадровыми вопросами". Подготавливает будущую смену еще в школе. Сам командировал себя туда, где формируются в юношеском сознании изначальные представления о добре и цели жизни.

Вот и теперь я остро почувствовал в словах Падалко боль и чувство настоящего хозяина своего цеха, рачительного и требовательного, для которого его обязанности перед заводом, перед товарищами не менее, если не более, важны, чем права, которыми он, тоже с сознанием долга и ответственности, умел хорошо пользоваться.

Предчувствуя, что мое замечание должно понравиться Падалко, и вместе с тем совершенно искренне я посетовал на то, что прирост продукции на полмиллиона тонн в хорошо знакомом мне трубоэлектросварочном вначале не так-то легко было определить, так сказать, в его реальных очертаниях и металлической плоти. Новое здесь как бы вдвинуто, впрессовано, органически вошло в привычные контуры старого.