Чудновский под эту музыку почему-то стал думать о том, что отношения его с директором оставляют желать много лучшего. Не вчера началась и, должно быть, но завтра закончится их многолетняя размолвка.

И чем дольше он думал об этом, тем яснее ему становилось, что ни здесь, ни в каком ином тихом месте ему ни сегодня, ни завтра не удастся уйти от себя, от дурного настроения, от сознания душевной горечи и неудовлетворенности, которые в последнее время все чаще мучили его…

В понедельник, в конце рабочего дня, Чудновский почувствовал себя неважно. Ныло сердце. Казалось, кто-то сжимает его в большой ладони, и от этого холодеет все в груди, а боль отзывается в лопатке и левой руке.

Стенокардия. Неустойчивое кровяное давление. Он был "шестидесятником", как шутила Ирина, а кто из тех, кому перевалило за шестьдесят, не имел стенокардии в той или иной степени.

Чудновский попытался не обращать внимания на сердечные боли. Но когда его вдруг сильно шатнуло по пути от письменного стола к книжному шкафу и он, изумленно остановившись, даже протянул руку к стене, ища опоры, Чудновский решил больше не бороться с этим состоянием и ехать домой.

Ирина тут же прибежала из больницы, смерила давление, уложила отца на диван, отобрала книгу.

— Детектив, дочка, легкое чтение, — взмолился Чудновский.

— Лучше не читать, я тебе включу радио.

— О, боже, какая тоска! — вздохнул он, но подчинился.

На следующий день Ирина предложила отцу обследоваться у нее в больнице, что сулило Чудновскому мало радости и чего он всегда избегал по мере возможности. Ему хотелось уехать на дачу, остаться одному с радиоприемником, магнитофоном, телевизором, который он надеялся втайне от дочери время от времени включать.

Покой, сосновый воздух, тишина на даче со всеми ее целебными достоинствами легли на весы сомнений Ирины и перевесили. Чудновского увезли на дачу.

Пока Ирина находилась на работе, за ним ухаживала молчаливая домашняя работница Дарья Васильевна, живущая в семье уже давно и сейчас дотягивающая последние полгода перед уходом на пенсию.

Дарья Васильевна или, по-домашнему, просто Даша, обожала слушать радио, уважала ученых и военных, в газетах читала главным образом некрологи. Обычно утром обменом мнениями по поводу того или иного траурного сообщения и заканчивалась беседа Чудновского с Дашей. Или еще она спросит про какого-нибудь известного человека: "Взойдет ли он в историю?" Дарья Васильевна и у "хозяина" несколько раз допытывалась об этом, на что Чудновский отвечал определенно, что в историю он не взойдет.

А затем наступала на даче полная тишина, и Алексей Алексеевич мог дремать, просыпаясь, думать и вспоминать, пока им вновь не овладевала дремота. Но, странное дело, мысли не уплывали в некие философские дали, в глубины его любимой космогонической теории, а все вертелись вокруг взаимоотношений с Осадчим, злободневных пустяков, которые не должны были, казалось, задевать, однако остро и больно ранили его.

Не поднимая головы от подушки, Чудновский мог видеть через открытую дверь часть своего участка. Болезнь всегда обостряла у него чувственное восприятие природы. Пожалуй, никогда Алексей Алексеевич не ощущал с такой полнотой все ее очарование. И близость бора, разогретого летним зноем, и хинную горечь сосновой коры, которой пропитался воздух, и благоухающие цветы, и сухой аромат кустов малины у соседнего забора, а когда ветер с близкой поляны, где гудел трактор, залетал на террасу, он щекотал ноздри Чудновского бензиновым холодком и сытым, плотным запахом свежевспаханной земли.

Временами начинал шуметь дождь — влажное дыхание бора становилось ощутимее, усиливались все запахи, отовсюду веяло бодрящей прохладой, и капли торопливо стучали в окно, дробно бились о крышу, словно бы там работала какая-то огромная, пишущая машинка, выстукивая очень длинную депешу, ему, Чудновскому, предупреждение о болезнях, подступающей старости и немощи духа.

Да, днем лежать одному на даче было тоскливо. Но к вечеру приезжала Ирина, садилась у ног отца, прикрытых пледом, развлекала его рассказами о городских новостях, о знакомых, избегая только лишь двух тем: больницы и завода. Да и сам Чудновский в эти часы старался не думать о делах.

Через неделю кровяное давление удалось снизить почти до нормы. Чудновский заметно повеселел. Он вставал уже с дивана, бродил по участку, присаживался на скамейку около своего телескопа.

В субботу вечером неожиданно нагрянули гости. Ирина не предупредила об этом отца, не хотела или не успела. Чудновский сидел за своим любимым маленьким столиком у телескопа, когда услышал гудок подъехавшей "Волги", потом увидел людей, входивших в его калитку.

Впереди шагала Ирина, за нею Терехов, сзади него — человек, которого Чудновский узнал не сразу, а потом вспомнил — Алик Коваль, сотрудник научно-исследовательского трубного института.

Пробегая мимо с продуктовой сумкой в руке, из которой торчала даже головка коньячной бутылки, Ирина быстро чмокнула отца в щеку.

Пока гости, расспросив о здоровье, как всегда, "отмечались" у телескопа, Ирина и Дарья Васильевна начали собирать на стол. Потом Чудновский предложил прогуляться вокруг участка. Гости топали вслед за ним по заросшим травой тропинкам, мимо сосен, мимо чужих заборов, разглядывали грядки, яблони, вишни, сарайчики и даже душевые, спрятанные в чаще кустов, в дальних углах огороженной земли.

Объяснения давал Чудновский, остальные шагали молча, но с такой деловитой сосредоточенностью, что могло показаться: все только за тем и приехали сюда, чтобы укрепить Чудновского во мнении, что участок у него отличный и каждый из них посчитал бы за счастье жить на такой даче.

Чудновский же, все понимая, делал вид, что именно так и есть на самом деле. И подогретый дружными возгласами одобрения интерес гостей вызван истинными достоинствами его дачного участка, а не только желанием сделать приятное заболевшему хозяину.

— Чудесно у вас здесь, — сказал Терехов, — не хочется уезжать от такой красоты.

— Да, хорошо! — согласился Чудновский. — А меня все же тянет отсюда на завод. Не оттого ли, мой друг, что мне не так уж много осталось на нем работать?

— Но почему же? — возразил Терехов.

— Вот видите, как сказывается разница в годах. Дача-то от меня не уйдет, а завод… По-разному мы с вами считаем время, Виктор Петрович, и труда, и отдыха, — Чудновский печально улыбнулся.

— Может быть, — сдержанно ответил Терехов. Развивать эту невеселую для хозяина дома мысль ему не хотелось.

Дачная тема не могла, конечно, занять всех надолго, и Чудновский, уже на террасе, заговорил об ином. Вспомнил свою молодость, тридцатые годы, когда не только что о дачах, но и о хороших квартирах никто не помышлял, и когда он, Чудновский, молодой инженер, работал в Москве в Гипромезе, снимал комнатушку у какой-то тетки в Харитоньевском переулке. Сводчатый потолок комнатушки напоминал келью, и стены ее были пропитаны постоянной сыростью. Случалось, капельки воды, словно мутным потом, проступали на потолке, и, срываясь, падали вниз.

Чудновский был уже женат, подрастала Ирина. Работал он по ночам, когда все засыпали, а чтобы самому не спать, опускал ноги в таз с холодной водой, писал и чертил, сидя на бывшей плите с замазанными конфорками. Эта печь-стул молчала только в спокойную погоду, а когда на улице разгуливался ветер, оживала и утробно гудела и посвистывала.

Но разве он тогда жаловался кому-нибудь на свою судьбу! Да только ли он?! Тысячи, миллионы таких же, как он, были охвачены стремлением создавать грандиозное. Строились красивейшие станции метро, вступали в строй новые заводы, мощные гидростанции. Какими ничтожными, мелкими в сравнении с этими делами казались им житейские невзгоды!

Чудновский был доволен, что выразил свою мысль вот таким личным примером, фактом своей биографии. Это всегда впечатляет.

— Друзья, мы умели мечтать, — сказал он, — но не уподобились тем, кто мечтает ночью, а днем забывает свои сны. Мы были мечтателями наяву и готовы были пожертвовать всем, чтобы "сказку сделать былью".