Однако директор не собирался сводить разговор к шутке.

— Я думаю, нечего выгораживать Тищенко, его надо снять с работы! — заключил он.

Грешным делом, я подумал, что суровое это решение пришло к Осадчему внезапно, как разрядка негодования. Однако и после недолгой паузы директор с новой силой повторил:

— Снять, снять! Хватит церемониться с пьяницами. Отделу кадров строгое указание: случайных людей с улицы не брать.

Возможно, слово "случайный", наконец, растормошило Усачева.

— Какой же Тищенко случайный? — выкрикнул он с места. — Тищенко институт закончил.

— Тем хуже! — отрезал Осадчий. — С высшим образованием можно найти занятие и получше! Все!..

Однако это было еще не все. На следующий день Игорь Михайлович, по доброте душевной, сделал попытку отвести от головы Толика карающий меч директорского гнева. Или хотя бы смягчить удар.

Он с секретарем цехового партбюро и начальником смены явился к Осадчему с заверениями, что Тищенко в вытрезвителе не бывал и фамилии его в списке клиентов этого заведения нет.

Я случайно оказался в кабинете Осадчего, когда начался этот разговор. Надо было видеть, как Осадчий посмотрел на членов "представительной" делегации.

— Радетели! — произнес он с пропитанной горечью укоризной. — Чувствительные радетели! Как мы готовы всегда к снисхождению, и нет греха, который бы мы охотнее прощали, чем пьянство.

— Но если человек клянется, — Игорь Михайлович от возбуждения даже замахал руками. — Вы же знаете, как это в милиции бывает, ошибутся — и будь здоров! Вы простите, Яков Павлович, но тут судьба человека.."

Осадчий снова недоверчиво покачал головой:

— А у меня чутье на таких людей. Как лакмусовая бумажка на всякое вранье.

Все угрюмо помолчали. Я почувствовал, что лакмусовая бумажка как-то не убеждала, и в глазах присутствующих директор мог показаться черствым человеком, почему-то озлобившимся против молодого парня. Всем было неприятно. И Осадчий, конечно, увидел это.

— Ну что ж, тогда выясните, был или не был. Пусть в вытрезвитель поедет комиссия от завкома. Завтра же… — решил он.

Комиссия поехала. И, к удивлению многих, выяснила, что в вытрезвителе три раза побывал именно Толик Тищенко, а не кто-то другой, записавшийся под его фамилией. Более того, сам Толик приезжал к врачу вытрезвителя и очень просил, чтобы врач его фамилию в книге записей переделал на другую или же вымарал вовсе.

Я был поражен такой развязкой. Толика Тищенко сняли с инженерной должности и перевели мастером на участок.

Прошло немногим более недели. Толик работал в тот день в ночную смену, я позвонил Усачеву, попросил задержать мастера на полчаса после смены. Когда утром, около восьми, я пришел в контору цеха, Тищенко уже ожидал меня.

Сам Игорь Михайлович куда-то ушел, любезно предоставив мне свой кабинет. Я сел за его стол, Толик — рядом, на стул, который я ему пододвинул.

Короткая, под плюшевого мишку стрижка, очки придавали его круглому лицу выражение серьезности и некой общей интеллигентности. Спокойно посмотрев на меня, Толик спросил, зачем я хотел его видеть. Тихий голос и небольшой нервный тик в правом углу губ только усиливали впечатление душевной замкнутости и вместе с тем ранимости. На первый взгляд в Тищенко можно было предположить кого угодно: молодого физика, поэта, социолога, но только не завсегдатая вытрезвителя.

— Мне хочется поговорить откровенно, по душам, — сказал я, ощущая неловкость в предвидении трудной беседы.

Он кивнул.

Если бы Толик даже хотел, он уже не мог уклониться от разговора и, видно, приготовился вытерпеть его. Я это почувствовал, и мне стало неприятно. Мы немного помолчали.

— Так что же с вами стряслось?

— А ничего, — он пожал плечами. — Просто попал один раз в вытрезвитель.

— Случайно?

— Да.

— А остальное вам присочинили?

Он снова охотно кивнул, поддерживая эту версию, как, наверное, поддержал бы сейчас любую другую.

— Ав чем же причина?

Я думал, он скажет. Может, и в самом деле неудачи в работе, семейные размолвки или чувство неудовлетворенности?

— Да нет никакой особой причины, — он снова пожал плечами. — Просто выпил. В цехе совершаются, ей-ей, куда более серьезные проступки. И ничего. А тут такой гром!

И Толик стал говорить, что строго юридически перевод его в мастера вообще незаконный. Он мог бы обжаловать это решение в суд. Если бы захотел. Но он не хочет.

"Странно, почему же не хочет?" — подумал я.

— Зарплата теперь даже выше стала, — словно почувствовав мое недоумение, пояснял Тищенко.

Потом Толик добавил, что раньше в планово-распределительном бюро цеха у него под началом были две девушки, а сейчас, как у мастера, тридцать мужчин-сварщиков. Значит, как бы выросла и ответственность.

В общем, по его словам, как ни верти, получалось, что он, Толик Тищенко, от перевода в мастера даже выиграл. В этом он хотел меня уверить. Я же видел, что все не так. И не в деньгах дело, и не в количестве подчиненных. А в том, что Толик отстранен от инженерной работы.

И как бы в подтверждение моему выводу сам Толик через некоторое время сказал, что он, конечно, на заводе не останется, подыщет что-нибудь и уйдет.

— Из-за понижения? — прямо спросил я.

— Да нет, — Толик махнул рукой. И неожиданно у него вырвалось: — Не только! Вообще у меня создалось впечатление, что на заводе я человек липший. Я вам скажу — здесь истинной инженерной работы мало, больше административной. Дай трубу! Ничего другого не признают. Шесть лет я уже на заводе. Хватит!

То, что его утверждение необъективно, возможно, сознавал и сам Толик. Говорил в раздражении, сгоряча. Но все же, если что меня в ту минуту и поразило, так это категорическое и злое: "Хватит!"

— А почему, собственно, шесть лет и "хватит"?! — спросил я. — А Усачев? А сам Осадчий, который уже больше тридцати лет на заводах, а рабочие — Гречкины, Падалко, Крючков?

Толик вяло кивнул в знак того, что он знает об этом. И все же мнения своего не изменит.

— Значит, все-таки уйдете?

— Наверное.

Почувствовав в моем голосе неодобрение, он кисло улыбнулся, как бы выражая этим нечто от него не зависящее. Беседа наша, исчерпав основную тему, начала вянуть. Тищенко распрощался и ушел.

— Побеседовали? — спросил у меня вошедший в кабинет Игорь Михайлович. Спросил с улыбкой, но без видимого интереса, и мне не показалось, что душевные переживания Толика заботили его больше, чем десятки других дел.

— А как он на участке?

— Втянется, втянется, — успокоил Усачев. — Все они, молодые, начинают с мастеров. Вот и вернулся к исходной позиции.

— Переживает?

— Наверное. Но парень толковый. Выправится. А уроки жизни надо оплачивать сполна.

— Хорошо, если все закончится так…

Прошло немногим более года. В свой следующий приезд на завод я как-то шел по пролету цеха и через окошко каменного "домика", притулившегося около массивных колонн, в этой конторке мастеров заметил вдруг знакомую фигуру. Это был Тищенко.

Он явно изменился. В чем эти перемены, я сразу определить не смог. Тот же ежик волос, может быть, ставших чуть длиннее, те же очки, только голос более басист и отдает легкой хрипотцой, как у заправского мастера, которому приходится кричать, преодолевая грохот цеха.

И все же… Нет, не это привлекло мое внимание. А новое выражение лица Толика. Спокойствие, зеркально отражающее приобретенное человеком душевное равновесие, жест — неторопливый и уверенный, веселые искорки в глазах. Вот уж веселым никак нельзя было назвать Толика в наши прошлые встречи! А сейчас он встретил меня не настороженной, а открытой улыбкой, как старого знакомого.

— Как жизнь? — спросил я.

— Нормально.

Но я все же поставил под сомнение полную меру его искренности. Собственно, в ту минуту я видел лишь, что Толик с завода не ушел и по-прежнему работает мастером, что, видимо, он переломил себя и жестковатый урок Осадчего пошел ему на пользу.