Но есть и второй путь — от рабочего к рабочему, от уровня сороковых годов, когда начинал Евгений Кутяев, до уровня монтажника современного, каким Кутяев стал в конце шестидесятых. И этот второй путь естествен, как и развитие самой жизни.

Евгений Кутяев был, есть и останется рабочим вовсе не потому, что он не способен стать инженером. А потому, что ему нравится быть рабочим. В своей монтажной специальности он находит прежде всего устойчивое чувство удовлетворения. Без этого чувства не смог бы, наверно, ни он пробыть монтажником двадцать лет, ни отец его Иван Моисеевич «протрубить» полвека в монтажниках, и оба они ни разу не сделали попытки поискать дело полегче или почище.

Мы часто пишем о потомственных актерах, музыкантах, ученых. Но почему бы не приглядеться и к той рабочей косточке, которая роднит отца и сына и держит на жизненных путях семью Кутяевых?

...Я приехал в Новогиреево, чтобы узнать, не сохранились ли в семье Кутяевых какие-либо материалы о стройке МГУ.

Был солнечный воскресный день первого сентября. Танечка, дочка Евгения Ивановича, такая же стройненькая и длинноногая, как и отец, в свежевыглаженной школьной форме, собиралась на какой-то первый сбор шестиклассников. Дед Танечки — так зовет его и сын — сидел на диване в очках с простой оправой и читал толстенный роман о войне. Книга была заложена бумажкой на середине. Пенсионеры любят толстые романы, такие же длинные, как и сама их жизнь.

Иван Моисеевич сначала как-то сторонился нашей беседы и норовил все больше выходить на балкон, где в горшочках и в ящиках росло много цветов. Но потом, расчесав гребешком свои редкие седые волосы, подсел к столу какой-то немного настороженный и напряженный, должно быть пытаясь уяснить себе цель моего прихода.

Сын был похож на отца продолговатым, почти иконописным овалом лица, тонкими чертами, которые с годами у Ивана Моисеевича слегка расплылись, но все еще хранили отпечаток твердости характера. Видно было, что он прибаливает, хотя крепка еще мускульная энергия в его подсушенном временем теле.

Книга, которую читал Иван Моисеевич, оказалась библиотечной, но было много и своих, и я вспомнил, как выглядела домашняя библиотека у Коновалова: там главенствовали учебники, а не беллетристика.

Да, видно, дед выполняет в семье Кутяевых обязанности «лоцмана в книжном мире», выводя уже всю семью на цель, на хорошую книгу.

Потом я отметил про себя, что Коновалов не собирает и «архив», ну хотя бы фотографии своих строек, а Кутяевы стараются купить все, что напоминает о тех замечательных сооружениях, которые они монтировали.

В числе памятных книг оказался и прекрасно изданный альбом фотографий МГУ — подарочное издание, которое Евгений Иванович положил передо мною на стол.

Втроем мы разглядывали известное во всем мире сооружение. И особенно — главный тридцатидвухэтажный его корпус, высота которого вместе со шпилем — 239 метров. В пятидесятые годы это было самое высокое здание в Москве.

Глядя на эту фотографию, я вспомнил пятидесятый год, стройплощадку, куда я ездил с редакционным заданием по набережной Москвы-реки, от Киевского вокзала, мимо мосфильмовского городка. Вспомнил первую ползущую в небо стальную этажерку металлоконструкций и нервную дрожь — в этом не стыдно признаться, — которую я испытывал, когда влезал на высоту и проходил там по шатким, как мне казалось, настилам, а кое-где и по узкой грани какой-нибудь балки, висящей на двухсотметровом уровне над землей.

К сожалению, я не сохранил записную книжку тех лет. Возможно, там были пометки об отце и сыне Кутяевых. Лица Ивана Моисеевича я не помнил. Но ведь важно то, что помнил сам Кутяев-старший. Он вдруг оживился, повеселел, глядя на фотографии, видно, мысленный его взор, подогретый жаром воспоминаний, обратился не только к МГУ, но и к более далеким временам, когда сам Иван Моисеевич был молод и только начинал жизнь.

«Дед» в девятом году начал на Урале, на Усть-Катавском заводе около Златоуста. Плотничал.

— Тогда монтажники по дереву были главным образом, — сказал мне Евгений Иванович не без гордости за отца, и сам Иван Моисеевич кивнул, подтверждая, что было это очень давно.

Начало! Плотничая, он строит мосты, и первый через Волгу. В те годы, вспомните, строил свой Сибирский мост Петр Алексеевич Мамонтов.

1909—1958 годы. Тире, соединяющее эти сроки трудовой жизни, охватывает две мировые войны. И Великую революцию. И революцию техническую. Да, Иван Моисеевич успел узнать эпоху топора, лопаты, тачки и десятичасового рабочего дня, время деревянных подъемных кранов, примитивных лебедок, которые приходилось крутить вручную. Иван Моисеевич возводил затем плотины, шлюзы, заводы ЗИЛ, Малолитражный в Москве, станцию метро «Маяковская», Крымский мост, после которого и попал на МГУ, а затем на строительство стадиона в Лужниках.

— И плотничать, и клепать пришлось, и сверлить, и варить металл — все уметь! На моем веку металла переворочено — миллион тонн! — сказал мне Иван Моисеевич и взглянул при этом на свои руки, лежащие на скатерти стола, — словно бы слегка расплюснутые кисти с крупно вздувшимися венами на тыльной их стороне, с той стариковской желтизной и пигментацией кожи, которая, может быть, более всего говорила о возрасте. Он посмотрел на свои руки как будто бы с удивлением, что они, столько сделавшие за полвека труда, еще крепки мускульной силой и гибкостью.

— Была у нас со старухой серебряная свадьба, а подсчитали, что вместе провели всего-то три с половиной года. Вот жизнь монтажников, — вспомнил вдруг Иван Моисеевич, должно быть потому, что речь зашла о его трудах, и добавил грустно: — Один сын погиб в войну, второй инвалид войны, третий в деревне живет, а я с самым младшим. Все работал — крепился до шестидесяти четырех, не хотелось уходить с монтажа, привык к людям.

— Ну, это хорошо, а ты ведь шпиль поднимал на МГУ, — сказал Евгений Иванович, желая, должно быть, навести отца на приятные ему воспоминания.

Я заметил, как Иван Моисеевич оценил это напоминание легкой улыбкой.

— Не только шпиль, весь главный корпус. И ты — тоже, — сказал он сыну. — Чего ж умалчиваешь?

— Я был тогда пестик маленький, а ты — прораб. Сравнил!

— Ну и что, все вместе переживали. У нас пестиков нет. Каждый рабочий — сильно ответственный. Такое дело — высота!

— А ты конкретней, дед, конкретней.

Я видел, что Евгений Иванович явно подбивает отца на подробный рассказ о подъеме шпиля. И я сам уже немного слышал об этом от других монтажников. Как и всякий подъем крупной и тяжелой конструкции на двухсотметровой высоте, эта операция представляла, конечно, свои трудности. Но они были еще осложнены двумя обстоятельствами. Каркас шпиля собирался внутри каркаса основного здания. И это было необычно. Затем шпиль выдвигался вверх по принципу тогда впервые вводившихся в монтажную практику так называемых самоподъемных кранов.

Вот мы ходим по Москве, видим шпили высотных зданий, одним они нравятся больше, другим меньше, можно спорить об архитектурной их целесообразности. Но многие ли представляют себе, каково было монтажникам поднять их и поставить на такой высоте?

Когда отец и сын, оба сразу, перебивая друг друга, начали, объясняя мне, чертить в моей тетради схемки в плане и в разрезе, я почувствовал, что для старика Кутяева это была особо запомнившаяся, яркая страница в его большой и многоликой монтажной биографии.

Прямоугольную форму шпиля сначала сварили по частям внутри основного каркаса высотного здания. Звезду, которая покоится на самом острие, разрезали пополам: иначе ее не вытащили бы из каркаса.

Затем смонтировали двадцать четыре нитки полиспаста, и с помощью двух лебедок начался постепенный подъем конструкции вверх. Выдвигали очень осторожно. Шаг — два метра. Еще шаг — два метра. И тем временем, тоже постепенно, там, на высоте, строители придавали самой стальной ферме коническую форму шпиля, который облицовывался нержавеющей сталью и зеркальным стеклом. Стекло к тому же покрывалось еще и золотом. Поэтому издали шпиль и кажется нам теперь золотым.