На нем были грубые башмаки, из плотной материи джинсы, удобные на стройке хотя бы потому, что подходили под цвет той пыли, которую клубами вздымали в воздух часто вкатывающиеся на площадку машины-панелевозы. Под брюки в жаркие дни Копелев заправлял темную рубашку с открытым воротом, на темноволосой голове плотно сидела белая каска со свободно болтающимися ремешками.

В такой рабочей одежде, спортивно подтянутый, худощавый, он двигался по строительной площадке с некоторым даже изяществом и, казалось бы, без особой спешки. В солнечные дни Копелев надевал темные, защитные очки, которые делали его лицо еще более строгим.

Тогда, летом 1970 года, Копелеву было тридцать пять — это возраст зрелости. Старше сорока — сорока пяти уже редко можно встретить бригадира-монтажника, который легко бы справлялся с основательными физическими нагрузками, а главное — с постоянно напряженным темпом работы.

Владимир Копелев, на мой взгляд, выглядел немного моложе своих лет, — возможно, потому что от постоянного пребывания на свежем воздухе лицо его всегда пышет свежестью, а кожа приобрела здоровый и приятный загар, как, впрочем, и у всех монтажников.

Я сразу обратил внимание на две черты характера Копелева, внешне совершенно очевидные и впечатляющие. Он динамичен и одновременно сдержан. И первое впечатление относится к тому, как он ведет себя на строительной площадке, ни минуты не сидя без дела, отдавая распоряжения или же сам частенько берясь за лом, лопату, все время пребывая в привычном состоянии деловой озабоченности. Второе же связывалось с малоречивостью, отсутствием всякой позы, может быть, некоей эмоциональной приглушенностью занятого человека, у которого к тому же все переживания замыкаются внутри души, мало чем проявляя себя во внешних выражениях.

Когда мы впервые разговорились в переносной будке, которая вместе с монтажниками поднималась краном с этажа на этаж, или же стояли на краю какой-либо панели, Копелев все время куда-то посматривал, за чем-то следил. В эти минуты я достаточно отчетливо ощущал, что беседа наша хотя в чем-то и занимает моего нового знакомого, но все же менее интересна ему, чем то, что происходит на монтажной площадке. И Копелев, собственно, даже не старался скрыть это от меня.

Таким образом, его динамизм можно было бы, пожалуй, образно определить как постоянное пребывание под неким напряжением, словно бы под током деловой увлеченности и, не боюсь сказать, немного сердитой, озабоченной страсти к работе.

Правда, в этот день его озабоченность и сердитость реплик не слишком были оправданы, ибо «пузатый» техник минут через двадцать все же дал разрешение на пуск башенного крана. К тому времени на площадку приехали машины-панелевозы с наружными и внутренними стенами, с перегородками и потолочными плитами, с лестничными маршами и шахтами для лифтов, с готовыми, свежевыкрашенными и опломбированными санитарными кабинами, — одним словом, всеми деталями типового крупноблочного дома.

Перед тем как начать работу, дать команду на установку и монтаж первой панели на первом этаже здания, Владимир Копелев, стоящий около башенного крана, как командир перед началом боя, внимательно оглядел свою площадку.

Мне показалось, что Копелев критически осмотрел и другие здания, расположенные рядом, в том числе тот девятиэтажный дом, монтаж которого он только что закончил.

На мой вопрос, нравятся ли ему эти здания с архитектурной, с эстетической стороны, Копелев поначалу ответил кратко и неопределенно:

— Ничего!

Потом добавил:

— Все познается в сравнении. Наш девятиэтажный рядом с домами «К‑7», системы Лагутенко, хорош даже. Но!

Я ждал этого «но». Критический настрой мыслей как бы угадывался в интонации, с какой начал говорить Копелев. Да, видно, и не мог этот остро видящий человек обойтись без критики. Однако он все же удивил меня, сказав:

— Нас с этим домом в Москву не пускают.

— Как?!

— Да вот так! Из центра уже давно поперли сюда. На окраины.

— Разве здесь не Москва? — спросил я удивленно.

— Москва, конечно. Вся земля до Окружной дороги Москва. Но понимаете ли, — вздохнул он, — боюсь, что скоро нас с этим домом выгонят и за Окружную. Потому что жизнь быстро идет вперед, растут требования к новым зданиям.

Владимир Ефимович все осматривался вокруг, и критическое начало, видно по инерции, все больше овладевало его мыслями.

— А как контур всего района? — спросил я.

— Мог быть и богаче. Не очень-то мы дорожим землей, каждым ее метром. Да, не очень-то! Я, конечно, не говорю, что все плохо. Нет, разумеется. Говорю, что могло быть лучше. Вот мы по одной схеме трубим уже много лет. Этот домик можем собирать уже с закрытыми глазами. Мы все, монтажники, на этом деле стали уже, почитай, как профессора.

— Надоедает?

— А сколько же можно?! Это одно, а с другой стороны, — говорил он уже сердито, — хочется, чтобы нам на поток дали что-то новое, пусть даже более сложное, трудное, но новое, красивое. Всякой живой душе хочется и красоты и...

— Разнообразия, — подсказал я.

— Точно. И повыше чтобы стали наши кубики. И качество! Надо бы монтировать чище, аккуратнее, а это от проектов зависит, чтобы домик выходил как игрушка, простите за мечту — произведение искусства. Вот так!

Копелев затем махнул рукой звеньевому Валерию Максимову, такелажнику Василию Кобзеву, ходившему с красной, отличительной повязкой на рукаве, кивнул машинисту крана Алексею Боброву: мол, давайте начнем!

— Поехали, поехали, ребята! — громко произнес Копелев, следя за тем, как кран, подхватив с панелевоза, поднял в воздух и понес на первый этаж первые сборные части здания. — Тронулись, пошла, пошла, родимая! — добавил он и при этом весело присвистнул.

Свист этот как сигнал предназначался и Максимову, и Кобзеву, и сидевшему высоко в своей металлической, со стеклянным открытым окном кабине машинисту Боброву, который оттого, что солнце наверху жгло немилосердно, снял с себя даже рубаху, и с земли была видна его широкая загорелая грудь.

Но все они едва ли слышали команду бригадира. Скорее интуитивно угадывали ее значение по взмахам рук, по движению губ, а более всего по знакомому, привычному, изученному в деталях ходу работ.

Так началась сборка типового девятиэтажного дома, и стрелка почасового графика, единого для транспортников и строителей, для четырех заводов — поставщиков железобетонных изделий, для отдела комплектации, для главной диспетчерской, стрелка эта тронулась по циферблату времени и труда, строго рассчитанного на тридцатипятидневный цикл возведения дома.

В тот «первый день творения», как пишут строители, наблюдая за тем, как бригада берется за привычное дело, я стоял на бетонном основании первого этажа и с интересом разглядывал открывавшийся оттуда строительный пейзаж района.

Конечно, лучше было подняться на девятый этаж какого-нибудь расположенного рядом здания, это я делал раньше, и вообще, разыскивая «объект Копелева» и его самого, я уже основательно побродил по этим местам. И достаточно отчетливо представлял себе основные архитектурные контуры быстро поднимавшегося над землей нового крупного жилого массива.

В Вешняки-Владычино я ездил на метро. От станции «Таганская-кольцевая» по новой ветке до конечной остановки — «Ждановская». Здесь метро прямо стыкуется с линией Казанской железной дороги. Выходя на поверхность, метропоезд может встретить параллельно движущуюся электричку, а платформы метро и железной дороги расположены рядом. К тому же около наземного вестибюля метро находится площадь с автобусными стоянками.

Так что транспортный узел здесь достаточно емкий, современный и сможет принять потоки пассажиров из заселенного района Вешняки-Владычино.

Я выходил на платформу станции «Ждановская» одним из немногих пассажиров, когда начал ездить сюда весной 1970 года, затем в жаркие дни тогдашнего московского лета.

По платформе метро я шел сначала к спуску в тоннель, проложенный под полотном железной дороги, а оттуда выходил на насыпь или же прямо к шоссе, за которым, собственно, и начиналась застройка.