В цикле «степных» картин Кузнецов всячески подчеркивает растянутость, «горизонтальность»[124], ставшую в русской живописи первой половины XIX столетия важным признаком произведений мастеров венециановского круга. Лишь в картинах бухарского цикла горизонталь сменяется вертикалью — как бы в поисках соответствия с новым, горным пейзажем. Широкий горизонт, стелющийся прямой линией, иногда вспухающий холмами, уходящий в бескрайнюю ширь, — частый мотив картин «киргизской» серии. «Мираж в степи», «Дождь в степи», несколько вариантов «Вечера в степи», «Весна в степи» и многие картины 1910-х годов особенно показательны в этом отношении. Линия горизонта и плоскость земли уравновешиваются вертикалями юрт, деревьев, фигур людей или верблюдов. Как главная проблема композиции выступает соотношение земли и неба. Это соответствие далеко не всегда одинаково. Иногда линия горизонта поднята вверх («В степи. За работой», «Весна в степи»), что придает некоторую активность движению в глубину; иногда — опущена («Мираж в степи»), отдавая пространство небу и внося тем самым элемент особой торжественности. Порой линия горизонта, несколько колеблясь, тяготеет к середине, сообщая композиции спокойную гармоничность. Иной раз кажется, что Кузнецов прежде всего уточнял взаимоотношения неба и земли, а потом уже заботился о том, чтобы вся фигурная часть картины уложилась в подготовленное «сценическое пространство». Гармония вертикалей и горизонталей, верха и низа, земли и неба была тем обязательным (можно даже сказать — предварительным) условием общей гармонии художественного образа, условием существования той красоты, которая была непременным качеством кузнецовской живописи. Под старость П.В. Кузнецов говорил:

Это не пустые слова. Именно в гармоничности, красоте, в постоянном чувстве прекрасного, реализованного в живописи, была программа художника. Ради такой красоты он совершенствовал композицию, добивался необычайной изысканности мазка, искал благородное созвучие красок.

Конечно, искусство Кузнецова целиком принадлежит первым десятилетиям и середине XX столетия и отличается от живописи начала XIX, в частности от живописи Венецианова. Однако несмотря на всю разницу в решении живописно-пластических задач, Кузнецова и Венецианова сближает общее для них стремление к выражению гармонии и красоты. У Венецианова она имеет классицизирующий оттенок. Но в данном случае это не меняет сути дела. Главное в том, что оба художника, запечатлевая проявления основных законов бытия, воплощают их в гармоничной и совершенной форме.

После того как мы сопоставили живописцев в их истолковании мотива земли и неба, посмотрим, как ведут себя люди в их картинах под этим небом и на этой земле.

Персонажи картин и действия, которые они совершают, вновь дают повод для сближения. Здесь мы выходим за пределы «степного» периода творчества Кузнецова и привлекаем также его произведения 1920-х годов. Заметим, однако, что герои картин 20-х годов, утрачивая специфически восточный облик, во многом похожи на тех, кто был представлен в «степной» серии, и вслед за ними как бы восходят к венециановской традиции. Они даже в большей мере с этой традицией сближаются за счет конкретизации образа — и человека, и природы. Появились конкретные приметы нового времени — мощные сельскохозяйственные машины, обильные плоды земли (капуста, хлопок, виноград), возводящиеся постройки. Но какие-то прежние «иконографические» особенности сохранились. Чаще всего Кузнецов пишет женщин (как и Венецианов). Картина «Мать» (1930), изображающая женщину с ребенком на фоне поля с пашущим трактором, воссоздает ситуацию того времени, но в чем-то аналогичную намеченной Венециановым в «Лете» или «Весне». Многочисленным кузнецовским женщинам, кормящим барашков, соответствует венециановская «Девушка с теленком». «Крестьянка» (1926), где представлена молодая женщина с серпом в руке, возвращает нас к венециановским девушкам и женщинам, держащим серп, или к двухфигурной композиции «Жнецы». «Киргизские пастухи» (1926) позволяют вспомнить «Спящего пастушка». У Венецианова есть свои гадающие девушки. У Кузнецова же найдутся свои девушки с цветами, с кринкой или каким-то иным предметом домашнего обихода. Не так часто в русском искусстве можно встретить изображение спящего человека, но у Венецианова и Кузнецова мы их находим. Что касается домашних животных, то Венецианов и Кузнецов, кажется, далеко превосходят почти всех (за исключением М. Ларионова) русских живописцев и графиков[126].

Интересно сопоставить художников и в другом плане. Что делают персонажи на их холстах? Работают, куда-то идут, стоят, лежат, иногда спят — легче сказать о том, чего они не делают. Они не являются нам в состоянии возбуждения, выводящего их из привычного русла задумчивости, самопогружения, созерцания. Они никогда не сталкиваются друг с другом в конфликте. Не демонстрируют сложное действие[127], не выражают какое-то значительное событие, хотя бездействие героев само по себе торжественно и по-своему монументально.

В чем коренится эта близость? Мы уже говорили о стремлении художников в быте прозреть бытие, в повседневном увидеть значительное, проявления народной жизни воспринять как ее основу. Здесь скорее совпадение некоторых моментов миросозерцания. Но важно и другое. Если Венецианов располагается в истории русской живописи у истоков бытового жанра, то Кузнецов — у его завершения. У Венецианова еще нет того, что в дальнейшем разрушит возможность «космического» восприятия действительности. После Венецианова жанр обрел событие, активное действие, но затем стал их утрачивать, вновь превратился в бессобытийный, где все более и более суживалась объективная основа гармонии и красоты и расширялось субъективное восприятие, способность уловить прекрасное мгновение и остановить его. Своей кульминации эта тенденция достигает в жанровой живописи «младших передвижников» — особенно у Архипова, у которого время, при отсутствии события, истолковано тем не менее как мгновение. Выход из этих трудностей в развитии жанра Ларионов и Гончарова искали в возвращении действия, в демонстративности. А Кузнецов — в том принципиальном перетолковании бессобытийности, которое выводило его за пределы бытового жанра как такового.

Но и здесь Венецианов и Кузнецов оставались художниками, близкими друг к другу прежде всего потому, что воспринимали прекрасное в повседневности онтологически, считая, что сама народная жизнь и есть красота и гармония. Их работы ни в коей мере нельзя причислить к произведениям лирического характера. Гармоническое состояние они считали присущим реальности, изначально — его надо только открыть. Причем в самом процессе открытия они действовали совершенно различными способами. Кузнецов — во всяком случае в «степной» и бухарской сериях — сохранял переосмысленные элементы символизма, что и давало возможность жанровые сюжеты толковать таким образом, что картины оказывались за пределами бытового жанра.

Та близость, которую мы обнаружили между Кузнецовым и Венециановым, позволяет и дальше искать некие общие истоки, не пользуясь принципом совпадения стилевых элементов, а основываясь скорее на более широких мировоззренческих установках. Когда речь идет о подлинном продолжении традиций древнерусской живописи в новом русском искусстве, следует вспомнить произведения таких художников, как Венецианов, Иванов, Петров-Водкин и целая плеяда мастеров начала XX века. Все они по-разному претворяли наследие древнерусской живописи, далеко не всегда осознавая этот процесс. Но так или иначе древнерусская традиция в их искусстве жила и развивалась. Кузнецова, как нам представляется, мы имеем право включить в круг этих художников.