Именно это «открывание» и пытается произвести Сарабьянов. Путь его, однако же, по-своему если не маргинален, то уникален — основными его собеседниками оказываются русские религиозные философы. Правда, философски это не вполне замкнутая область. Здесь есть достаточно много параллелей: в трактовке преображенной материи заметен диалог не только с православием, но с Бергсоном и с Тейяром де Шарденом; в идее «тела в пространстве», как уже говорилось, — с Мерло-Понти; наконец, в самой постановке проблем «предмет и материя», «глаз и ухо» — с Хайдеггером. Но интереснее не эти, все же довольно локальные события тематических встреч с западной философией, а то, что в данном проекте происходит с русской.

Борис Гройс как-то определил специфику русской философии как размышления исключительно о русском — и это правильно. Она действительно замкнута, и попытки вывести темы русской философии, ее понятийный аппарат и способ размышления за границы любимых ею сюжетов России и православия очень редки. Кроме лосевской «Философии имени», пытающейся вывести лингвистическую методологию из синтеза имяславия и феноменологии, другие примеры очень редки. На мой взгляд, и этот пример не назовешь удачным.

Сарабьянов пытается перенести интуиции русской религиозной философии в искусствознание, и к этому можно относиться по-разному. Но что необходимо подчеркнуть — это перенос, свободный от догматизма. Перед нами пример свободной профессиональной православной мысли, и он достаточно уникален. По крайней мере в отношении искусствознания, несмотря на наличие серьезной школы изучения древнерусского искусства — здесь, напротив, позитивизм историков соединился с православным догматизмом, образовав столь «железобетонную» конструкцию, что о свободе мысли не может быть и речи. Именно отсюда, кстати, стоит ожидать наиболее жесткой критики сарабьяновских построений.

Дело даже не в том, насколько истинны сами построения. Можно доверять его интуиции и принимать выводы независимо от того, насколько ясно они доказаны, но, на мой взгляд, это необязательно. Дело в том, что своими размышлениями Сарабьянов формирует новое проблемное поле, в котором можно двигаться.

Так или иначе, но проблему «традиции большой длительности» в отношении русского искусства никто до него не сформулировал. Идея «латентной православности менталитета» выглядит все же более перспективной, чем любая другая. Попытки перенести на русский материал схему бахтинской «народной культуры», которые предпринимали Лотман и Успенский в теории «антиповедения», а Панченко и Лихачев — в отношении «смеховой» культуры, в этом смысле нельзя назвать удачными — для анализа пластической культуры они решительно не подходят.

Если встать на позицию стороннего наблюдателя и попытаться взвесить, что же наиболее значительно в русском искусстве с позиций вклада в искусство мировое, — мы упремся в авангард, независимо от того, как мы к нему относимся. Но не следует ли тогда, что на саму тысячелетнюю традицию нужно смотреть, учитывая этот факт, и рассматривать ее как «латентно авангардную»? Оба вопроса и формируют то направление размышлений о традиции «большой длительности», по которому идут тексты книги.

В конечном итоге ценность любого текста определяется как отпечаток неповторимости личности, которая за текстом стоит. Я думаю, что последствия этого отпечатка, может быть, и важнее, чем те «объективные последствия», которые обозначены выше.

В данной книге соединяются самые различные стороны опыта Сарабьянова. Главная из них — несомненно, опыт человека, которому созвучно искусство авангарда, и опыт православного христианина. И сама композиция из авангарда и православия настолько же парадоксальна в современном интеллектуальном контексте, насколько и значима как известный итог развития культуры XX века. Уже в этом плане текст книги неповторим.

Но дело не только в нем. В самом течении дискурса от одного понятийного поля к другому (а не от силлогизма к силлогизму) выражен достаточно уникальный опыт искусствоведческого мышления, языка, которым удается наиболее полно высказать свои интуиции.

Сарабьянов — мастер атрибуции. Атрибуция — высшая искусствоведческая проба. Не потому, что здесь талант искусствоведа разворачивается особенно ярко, а, наоборот, потому что он сворачивается до того, что его нельзя высказать. Как ни верти, ты остаешься с произведением один на один и взвешиваешь на весах интуиции: подлинник или подделка. Мастер атрибуции — знаток подлинности. А если заставить его выговорить, на чем все основано, упрешься в молчание. Это как в области права: «судья выносит решение, исходя из внутренней убежденности». Я думаю, что направление движения текстов книги — это то, что можно было бы назвать «постепенным приближением к своей внутренней убежденности».

Идея традиции как «движения материи» имеет своим основанием, как мне кажется, опыт глаз, перед которыми движутся бесконечные живописные полотна. Само движение становится формой жизни: и того, чьи глаза, и полотен. Думаю, что знание подлинности — ощущение материи живописи именно на этом уровне. Когда речь заходит о считывании произведения через телесный опыт, то и здесь, по-моему, имеется в виду скорее способ переживания произведения искусства знатоком, чем постструктуралисткие модели.

Сочувственно цитируемый Сарабьяновым в связи с вопросом о всеединстве Александр Блок звал: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию». Так же — телом, сердцем и сознанием — Сарабьянов зовет слушать искусство. Наверное, с точки зрения «объективности» нельзя забывать о четвертой стороне «национального квадрата». Но здесь стоит вспомнить о единственном преимуществе, которое дает позиция искусствоведа.

И. Хейзинга в «Осени Средневековья» сказал о ней с подкупающей прямотой. Когда мы смотрим на саму эпоху, она является нам как конгломерат бедствий и мерзостей. Когда перед нами — искусство эпохи, вместо крови и грязи остаются свет и добро. Можно, конечно, задаться целью установить близость менталитета не Булгакова и Шагала, а Ларионова и Ленина. Но вряд ли такое открытие способно привести в состояние внутренней гармонии человека, любящего Ларионова, а Ленина — нет.

Взгляд Сарабьянова позволяет увидеть в любимом им искусстве именно добро и свет. Они и есть основания его чувства подлинности. В статье о Фальке он пишет: «Это редкий дар — делать нравственно богатой и одухотворенной форму в ее первичных элементах». Именно этого он и достигает в своем синтезе.