НАДУТЫЙ ГОРДОСТЬЮ ОСЕЛ Осел вез дровни; в них стоит большой кумир; Сбегается весь мир; Безумные народы, Противу разума и чувствия природы, Зовут его владыкой и отцом И господом-творцом; На землю падая, во громогласном крике, Творят моление вселенныя владыке; Никто и намекнуть того тогда не мог, Что едет то не бог; За это мудреца не палкой приударят: Изжарят, Кому захочется пропасть? Мала у разума, у силы больше власть. Кричат и мудрецы, не только протчи люди: «О творче, милостив ко твари вечно буди!» Присвоил тут Осел себе тот весь поклон, И думает — бог он. Кричит: «Я, я вселенной обладатель, Земли и небеси создатель И блага всякого податель». Недолго был Осел в претяжкой сей вине, Ударили его дубиной по спине, И глупому Ослу то ясно показали И доказали, Сломив дубиной гордый рог, Что он — Осел, не бог. ДВЕ КРЫСЫ
Сошлись на кабаке две Крысы И почали орать, Бурлацки песни петь и горло драть Вокруг поставленной тут мисы, В котору пиво льют И из которыя подчас и много пьют. Осталося немного пива в мисе, Досталося то пиво Крысе. Довольно нектару одной, и мало — двум; Одна берет на ум: «Лишуся этой я забавы, Когда сестра моя пренебрежет уставы И выпьет нектар весь она Одна До дна; В приказах я бывала, И у подьячих я живала; Уставы знаю я». И говорила ей: «Голубушка моя! Ты кушай, радость, воду И почитай во мне, дружочек, воеводу — Вить я его; А про хозяина, сестрица, твоего Не только слуха, Да нет и духа». И пиво выпила досуха, А мерою — с два брюха. Сестра ворчит и говорила так: «Такой беседой впредь не буду я ласкаться, И на кабак За воеводскими я крысами таскаться». ВЫСОКОМЕРНАЯ МУХА Лошак большое бремя нес, А именно, телегу вез. Грузна была телега. Хотя у Лошака и не велика нега; Однако он Не слон, И если взрючено пуд тридцать, так потянет, Попреет и устанет. А Муха на возу бренчит И Лошаку: «Ступай,— кричит,— Ступай скоряй, ступай, иль я пустое мелю? Не довезешь меня ты эдак и в неделю Туда, куда я целю». Как будто тот Лошак для Мухи подряжен И для нее впряжен. Ярится Муха дюже, Хотя она боярыня мелка, И жестоко кричит на Лошака За то, что он везет телегу неуклюже. Раздулась барыня. Но есть и у людей Такие господа, которые, и туже Раздувшися, гоняют лошадей, Которы возят их и коих сами хуже. СОЛОВЕЙ И КУКУШКА По мрачной нощи Приятно воспевал на древе Соловей; Еще прекрасняе тогда казались рощи От песни сей. Робята у дерев тут ветви отнимали, Деревья свежие ломали И песне Соловья нимало не внимали. Кукушка говорит: «Ты пой или не пой, Невнятен, Соловей, прохожим голос твой; Такая песенка приятна не бывала. А если я открою рот, Так пенье в рощах сих пойдет наоборот». Закуковала И вóпит на суку. Робята песню ту внимают И прутья не ломают, Да только лишь кричат за ней: «куку, куку». Кукушке подражать не трудно: Она поет не чудно. С пастушкой шел пастух, И стали зажимать от хорной песни слух. Потом и Соловей запел; они внимают, Увеселяя дух, А те опять себе деревья тут ломают. «Что? — спрашивал Кукушку Соловей,— Не лучше ль песенка твоя моей?» Достойной похвалы невежи не умалят, А то не похвала, когда невежи хвалят. ПОРЧА ЯЗЫКА Послушай басенки, Мотонис, ты моей; Смотри в подобии на истину ты в ней И отвращение имей От тех людей, Которые ругаются собою, Чему смеюся я с Козицким и с тобою. В дремучий вшедши лес, В чужих краях был Пес, И, сограждан своих поставив за невежей, Жил в волчьей он стране и во стране медвежьей. Не лаял больше Пес: медведем он ревел И волчьи песни пел. Пришед оттоль ко псам обратно, Отеческий язык некстати украшал: Медвежий рев и вой он волчий в лай мешал, И почал говорить собакам непонятно. Собаки говорили: «Не надобно твоих нам новеньких музык, Ты портишь ими наш язык»,— И стали грызть его и уморили. А я надгробие читал у Пса сего: «Вовек отеческим языком не гнушайся И не вводи в него Чужого ничего, Но собственной своей красою украшайся». |
