«Смотри-ка, брат Антон! — Соседу говорит крестьянин Агафон, А сам весь побледнел и так, как лист, трясется.— Смотри-ка, туча к нам несется!» — «Так что ж?» — «Как что? Да град пойдет И хлеб у нас побьет; Все пропадет, Озимое и яровое; Голодный будет год, а там, гляди, и мор!..» — «Пустое, брат сосед, пустое! Какой несешь ты вздор! Не град, а дождь пойдет: давно к дождю уж парит! Вот каплет, кажется. Уж то-то хлеб поправит! Мы уберем его и много продадим Да браги наварим. Гуляй и пей уже зимою! Пусть дождь идет; я очень рад!» — «Ну, посмотри, посыплет град!» — «Нет, дождь пойдет».— «Град!» — «Дождь! Не спорь же ты со мною». — «Да что и спорить с дураком?» Антон за это хвать соседа кулаком; Тот в ухо сам его — и драка началася. Ни град, ни дождь еще нейдет, А кровь из обоих уж льет! Меж тем прочистилось, и туча пронеслася. Д.В. Давыдов ГОЛОВА И НОГИ Уставши бегать ежедневно По лужам, по грязи, по жесткой мостовой, Однажды Ноги очень гневно Разговорились с Головой: «Как мы несчастны, боже мой, Что век осуждены тебе повиноваться! Днем, ночью, осенью, весной, Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскаться Туда, сюда, куда велишь; И к этому ж еще, опутавши чулками, Ботфортами да башмаками, Ты нас, как ссылочных колодников, моришь И, сидя наверху, лишь хлопаешь глазами; Еще же если б ты к Ногам Была почтительней за труд их неизменный; Так нет! Когда тебя, с душою сопряженны, Несем к торжественным богам, Тогда лелеешь нас; но лишь домой вступили — То Ноги, по твоим словам, Как будто не ходили». «Молчать! — тут Голова сказала им,— молчать! Иль не страшит моя вас сила? Бродяги! вам ли размышлять, Когда мне место раз определила Природа выше вас, то чтоб повелевать!» «Ну, очень хорошо! пусть ты б повелевала, По крайней мере нас повсюду б не совала, А прихотям твоим несносно угождать! Да между нами ведь признаться, Коль нами право ты имеешь управлять, То мы имеем тож все право спотыкаться; И можем иногда, споткнувшись,— как же быть? — Твое могущество об камень расшибить!» Смысл этой басни всякий знает... Но должно — цыц! — молчать: дурак — кто все болтает! БЫЛЬ ИЛИ БАСНЯ, КАК КТО ХОЧЕТ НАЗОВИ
За правду колкую, за истину святую, За сих врагов царей,— деспот Любимца осудил: главу его седую Велел снести на эшафот. Но сей пред смертию умел добиться Пред грозного царя предстать — Не с тем, чтоб плакать иль крушиться, Но, если правды он боится, Хотя бы басню рассказать. Царь жаждет слов его — философ не страшится И твердым гласом говорит: «Ребенок некогда сердился, Увидя в зеркале свой безобразный вид; Ну в зеркало стучать, и в сердце веселился, Что мог он зеркало разбить. Назавтра же, гуляя в поле, В реке свой гнусный вид увидел он опять... Как реку истребить? — нельзя, и поневоле Он должен был в душе и стыд и срам питать! Монарх! стыдись; ах! это сходство Прилично ль для царя? Я зеркало — разбей меня, Река — твое потомство; Ты в нем еще найдешь себя! Монарха речь сия так убедила, Что он велел ему и жизнь, и волю дать; Постойте, виноват — велел в Сибирь сослать, А то бы эта быль на сказку походила. Ф.Н. Глинка ФИАЛКА И ДУБЫ В глуши под хворостом, в долине Фиалка на судьбу задумала роптать: «За что так счастливы там Дубы на вершине? Куда им весело на высоте стоять! Для них и свет открыт, они и к солнцу ближе! А я! Что может быть моей здесь доли ниже? Мне, право, жребий мой постыл!..» Еще не кончила — вдруг страшно бор завыл, Стемнели небеса и ветры налетели: В гремящих тучах блеск! В лесах дремучих треск! И Дубы гордые, шатаясь, заскрипели!.. Фиалка слышала их вопль, их тяжкий стон; Но слышала вдали и словно как сквозь сон: Ей буря, в высоте ревуща, не вредила. Когда ж всё стихло в небесах, Она увидела, что буря на холмах Все Дубы с корнем вон и лоском положила... И тут-то распознал неопытный цветок, Что доля мирная, что тихий уголок Надежней и верней, чем горды те вершины, Где часто падают под бурей исполины. ДВА РУЧЬЯ В горах у пропасти шумящей (Весенней было то порой) Сошлися два Ручья. Тот вился под горой Чуть-чуть журча; а тот, клубя волной кипящей, Шумел и с ревом мчал ток бурный чрез поля. «Ну, верно, и теперь дрожит еще земля; И темный лес, и бор, пустыни отдаленны, Моим величьем изумленны, С почтеньем вторят шум теченья моего! Я век был мнения того: Когда уж течь, так течь!.. А что ручьи ленивы — Текут и не текут, чуть зыблют лишь волной. Нет, нет, я не таков: всё в прах передо мной! Взгляните на поля, на долы, селы, нивы, Я всё, где только пробежал, Подрыл, раздвинул, разметал!.. А ты, товарищ, что?»— сказал Ручей надменный. «А я,— в ответ ему Ручей смиренный,— Я был простой лишь ручеек И в скромных берегах скромнехонько протек; Кропил зеленый луг, живил златую ниву, И часто юных роз чету счастливу, Когда ее губил полдневный зной, Отпаивал моей волной». — «Так прочь же от меня, ничтожное творенье!»— Воскликнул, пеною кипя, гордец. «Потише, не гордись: здесь равный всем конец. А там, где разница была у нас в теченье, Там, может быть, о мне со вздохом вспомянут; Тебя ж, когда твои промчались волны, Где селы и поля твоим злодейством полны, Тебя, губитель! там всечасно все клянут!». Сказал — и волны их смесились, И оба в бездну погрузились. Друзья! я кончил мой рассказ. «А где ж нравоученье?» Знать, худо рассказал; иначе всяк из вас, Конечно, сделал бы сравненье. |
