Дедюхин пробует сосредоточиться.

— Почему ты Зотова считаешь преступником? Как это понимать, Иван?

— Будто бы не знаешь, Серапионыч, будто бы не ведаешь... — Комаров в упор взглянул на Дедюхина. — Ты же давно это почувствовал, и я тоже. Но я молчал, и ты не поднимал голоса. Были и без нас обвинители. Правда, председатель им рот заткнул. Передовая ферма — его заслуга, ему за нее почет. А если на ферме случится что, может и ему аукнуться сильно. Понимает он это, бережет Зотова, заботится о ферме, о себе, но и других не забывает. Как же, люди здесь — одна семья. И мы с тобой это понимаем, потому и молчим. А вот приехал новый человек, и началось. Ему родня не родня, семья не семья. О Егорове говорю. Копает, ищет, ни на что внимания не обращает. А вот я не такой. Жалею Зотова, молчу о том, за что его в тюрьму можно упечь...

Дедюхин, уже заинтересованный профессионально, закивал — продолжай, мол, говори, что знаешь.

Комаров перегнулся через стол и сказал почти шепотом:

— Знаешь, Серапионыч, какое телячье кладбище я у них нашел? Молодые телятки, молочные еще, в навозной жиже похоронены. И немало их там.

— И о чем только разговор завели за столом. Вот лучше пейте да закусывайте, — Катя поставила на стол капусту, нарезала колбасы. — Ты уж хотя бы дома, Миша, мог о делах и не говорить. Сели за стол, так отдыхайте, как люди. Допивайте свое, а то мне телевизор посмотреть хочется.

— И правда, давай выпьем, Макарыч.

— Это точно, йок-хорей. Налитое надо принять. Будем жить и будем пить. На том свете не дадут. Ну, а если там дадут, выпьем там и выпьем тут, — будто напевая, проговорил Иван и опрокинул чарку.

— И будем есть, — потянулся Миша к еде. — Давай, жуй, Макарыч.

А тот в ответ махнул рукой и рассмеялся.

— Эту песню я услышал от кореша на Ямале. Бывал он в Сочи. Там в какую-то церковь их водили. Монахи построили, на собранные от прихожан деньги, а потом пировали и пели именно так. Вот и верь попам.

— А сам веришь?

— Это я-то?

— Так ведь, говорят, лечишь, читая молитву?

— Хватит уж тебе, Миша. Не можешь нормально разговаривать, все с подковыркой, — сердито вмешалась Катя и погрозила мужу пальцем.

— Не сердись, Катя, — заулыбался Комаров, — мне нравятся такие разговоры. Если интересуешься, Серапионыч, то лечу я только травами. И шепчу иногда и сам не знаю что. Просто это помогает, чтобы человек поверил в лечение. Тогда и польза от него будет, йок-хорей!

Поскольку Комаров часто вставлял в свою речь эти слова, Дедюхин как-то поинтересовался, что они означают. Комаров объяснил: йок — у ненцев и ругательство, и одновременно выражает ласку. Хорей — длинная палка, которой погоняют оленей и управляют ими. В удмуртском языке нет сильных бранных слов, как, к примеру, в русском, вот Иван и нашел себе слова на все случаи жизни.

— Вот других лечишь, а о себе не думаешь совсем. Может, травы бы какие для себя подобрал.

— От чего это? — удивился Иван.

— Да от пьянства или от злобы твоей к людям непонятной.

— Хе!.. — глубоко вздохнул Иван. — Пью я от горя, тяжких дум. И для злости есть причины. А когда все это точит постоянно, только бутылка и спасает, — махнул рукой Комаров, посмотрел на стоящую в центре стола бутылку.

Дедюхин понял: Иван снова захотел выпить. Видно, разговор подействовал. Но придется поить. Из-за Кати придется. Она уже извелась с этой баней. Потому заискивает сейчас перед Иваном. А он и до бухгалтерии Катиной добрался... Не случайно, говоря о проделках Зотова на ферме, о найденных им мертвых телятах, Иван вдруг спросил Катю, знает ли она о такой бухгалтерии Зотова. А может, ее начальник, главный бухгалтер райуправления знает? Катя отшутилась, мол, о деле нужно в рабочее время говорить, а не за столом в гостях.

— У Зотова на все свой баланс, Серапионыч, — снова начал Комаров. — И о пропаже жены у него свое мнение. И об одежде, в которой последний раз была, тоже по-своему мыслит. Платок-то, который Егоров нашел, он подбросил Варе.

Комаров опять красноречиво посмотрел на бутылку и замолчал выжидающе. Дедюхин даже приподнялся было уже — налью я тебе, Макарыч, налью, ты только рассказывай: как этот платок очутился у Вари? Но, с другой стороны, как после этого следствие пойдет? Да и будет ли оно, повторное? Дедюхин снова сел, не трогая бутылку, задумался. Протокол опознания платка у него по распоряжению Лаврова. Егоров, судя по всему, скоро работать участковым не будет. Без него дело могут закрыть. Лавров сам как-то говорил, что труп на территории района не найден. Если человек потерялся, искать его нужно по всей республике, а может, и по всей стране. Значит, это забота уже не райотделения, тем более что Лыстэмский район по всем показателям передовой, должен быть на уровне и общественный порядок. Так надо, именно такого результата ждали руководители района от поисков Полины Зотовой. Так и получается. И откуда выкопал Егоров этот злосчастный платок? А ведь сам-то Дедюхин ничего не нашел и про телят ничего не знает. Зато новый работник сразу же преуспел. Именно это хочет показать Комаров, когда говорит про Егорова. Не просто так говорит, со значением: гляди, мол, как дело повернуться может. Говорит, а сам не понимает, что одной веревочкой все связаны — родственники они. Можно было бы рассказать про Егорова, но пустит молву Иван, и легко все догадаются, от кого узнал. Лучше сегодня закончить такие разговоры, права Катя, права.

— Может, ляжем, Макарыч, пора уже. Давай, пока шум не начался, — мигнул Дедюхин в сторону кухни, где гремела посудой Катя.

Ушедший в свои мысли Комаров или не слышал, или специально мимо ушей пропустил это предложение. Он решал, как поступить. То ли Дедюхину рассказать о переживаниях Зотова и тем самым навести на мысль о его виновности, то ли аккуратно намекнуть об этом Егорову. Пожалуй, лучше пусть Егоров занимается. Свояка не нужно в это втягивать. А Егоров нашел платок, теперь валить все на Зотова можно. Вроде и платок подброшенный, да и все остальное его рук дело. А в таком состоянии Парамон сам расколется, куда ему деться... Надо все обмотать вокруг Парамона, надо, чтоб он сам заговорил... Сам...

Лежит пластом Комаров, а уснуть никак не может, мысли мучают, гонят сон. Он уже и считал про себя: один, два, три... десять... двадцать пять... сорок три... восемьдесят... девяносто пять... сто... Но нет. Сейчас хоть до ста, до тысячи считай — бесполезно. Пробует Иван внушить себе: «Иван засыпает, все тело расслаблено и спокойно, Иван спит, спит, спит, спит...»

Но нет, не спит Иван. И уговоры никакие не действуют.

Думал после выпивки быстро уснет. Надо было еще добавить. Хотел же допить то, что оставалось в бутылке, но... показалось неудобным. Подумают: из-за выпивки пришел. Хорошо, что трезво говорил, откровенно, но с намеками. Пусть Михаил думает. Под Зотова начал копать Березкин и участкового притянул... Если еще кое-кому намекнет... Так появится дело Парамона и кончится дело Полины. Все, как говорится, тип-топ. А потом отправят Парамона в далекие края валить ели и сосны. А там не курорт, Иван это хорошо знает. Поскрипит какое-то время Парамон, да и рухнет, как сосна или елка под пилой какого-нибудь зека. А если и выживет, много лет пройдет, пока вернется, да и вернется ли? Но в любом случае унесет с собой все, что связано с исчезновением Полины. А это — главное.

Этому нельзя верить. Никак нельзя. Неужели никогда не избавимся мы от старой, порочной системы, подмеченной когда-то еще великим баснописцем: «У сильного всегда бессильный виноват» — и почему-то легко перешедшей в нашу теперешнюю жизнь в грубоватой, но, к сожалению, объективной интерпретации — «Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак». Куда мы идем? До чего дойдем, если будем именно так думать и поступать? А если по-иному, как написано в газетах? Но почему-то пишется и говорится одно, а делается другое. Вот и сейчас, чувствует, знает Павел, что прав, но Лавров, его начальник, считает по-иному. А это означает следующее: если молодой и неопытный лейтенант начнет, не зная своего места, перечить начальству и доказывать свою правоту, очень просто может оказаться рядовым гаишником, а то и вовсе распрощаться со службой.