— Это дополнит дело Зотовой... — сказал он тихо и спрятал письмо в свой планшет, потом с улыбкой посмотрел на Егорова. — Что же, показывай, как устроился, веди к себе...

Валя быстро освоилась, будто к себе домой приехала. Откуда-то метелку нашла, стала подметать перед печкой, тут же Паше ведро с водой подала, попросила свежей принести — гостю нашему, так и сказала «нашему», чайку вскипятить.

«Смотри-ка, как дела оборачиваются: Дедюхин — гость, а Валя, выходит, хозяйка... Ну и ну!» — Паша стиснул зубы, молча взял ведро и вышел.

Когда он вернулся, на столе уже стояли тарелка с нарезанным хлебом, сахар, чайник...

Ему бы радоваться таким хлопотам, а у него Валина суета и старания вызывали чувство протеста, недовольства. Даже смотреть на Валю неприятно. Но он крепился и старался вида не подавать.

После чая Дедюхин собрался уходить, Паша обрадовался. Наконец-то он останется один. Но Дедюхин вдруг стал прощаться и с Валей. У Паши сердце оборвалось. Что все это значит? Почему она остается? Почему они все решили без него? Или уже все произошло как в той поговорке: без меня меня женили?

Вышли провожать Дедюхина. Егоров, занятый своими невеселыми мыслями, молча стоял посреди улицы. Валя — рядом, да еще и прижалась. Давно уже скрылся из виду мотоцикл Дедюхина и осела пыль, поднятая его колесами, а они все стояли в каком-то оцепенении. Наконец Валя нарушила молчание:

— Пашенька, ты, я вижу, не рад нашей встрече. Я ведь ждала, искала тебя.

У Паши зазвенело в ушах. Для чего она все это говорит? Наверное, опять что-нибудь понадобилось? Паша отстранился и вопросительно посмотрел на Валю.

— Ты все не забываешь тот случай? Прости меня, Паша. У меня тогда другого выхода не было, меня обманули, напугали. Объяснить тебе что к чему не посмела, думала, не дашь бумагу...

— Не надо было ее давать, — Паша старался придать голосу суровые нотки, старался не видеть этих голубых глаз, незабытого родного лица. — Объясни, откуда ты появилась, что надумала.

— Появилась, потому что не могу по-другому. Сердце так приказало. А что надумала? Да ничего. Это нам с тобой вместе решать. Давай в дом зайдем, поговорим.

— Некогда мне сейчас говорить. У меня в Орвае столько дел, что и не знаю, когда все переделаю. Ехать мне нужно.

— А я куда? Что же мне, оставаться на улице? — жалобно спросила Валя.

Егоров поднял на нее взгляд. Вот-вот... Точно такой же была она, когда просила у него справку из милиции — на глазах слезы, съежилась вся, будто бить ее собираются. А приласкай ее, скажи, чтобы в дом шла — сразу же расцветет, заулыбается, словно солнце из-за тучки выглянуло. Как понять, как разобраться, где правда, а где обман. Прежде и думать не стал бы об этом. Пришла — и спасибо, уже радость. А сейчас сомнения. Конечно, сама приехала, нашла его, прощения попросила, говорить хочет о жизни. Решать что-то нужно. Паша судорожно вздохнул:

— Почему ты искала меня, Валя?

— А тебе непонятно? Думаешь, только ты ту встречу нашу помнишь? И я ее не забыла, просто не могла ничего сделать раньше. Казнилась, что подвела тебя, решила исправить то, что сделала, хотя не было у меня злого умысла. По дурости своей, по незнанию все затеяла, через обман...

— Понятно мне. Не нужно больше об этом говорить. Скажи лучше, откуда Дедюхина знаешь?

— Случайно познакомились. Пошла я в райотдел, чтобы узнать про тебя, и как раз Дедюхин там был, ехать сюда собирался. Он меня с собой взял, про тебя рассказывал, говорил, что ты друг его и он хочет тебе помочь.

Вдруг из-за поворота показался молоковоз. Егоров поднял руку, машина остановилась. Теперь нужно было решать. Время не ждало. Павел шагнул к Вале и вложил в ее ладонь ключ от дома.

— Прости, Валя... Служба. Еду в Орвай. Ты знаешь, для чего. Вот тебе ключ от дома... Вечером вернусь... Если что... Если надумаешь уехать, дом закроешь и ключ над дверью на притолочку положи... Если будешь ждать... Там в шкафу найдешь крупу, масло, разберешься... Если почитать захочешь — книги на полке. Возьми, одна будто о тебе — «Тополек мой в красной косынке» Айтматова. Не читала? Прочитай! Все, что в сердцах наших, — об этом книга.

Егоров махнул рукой и сел в машину. У него вдруг стало очень легко на душе, будто сбросил он тяжелый груз, который долго тащил, сам не зная для чего. А теперь все было просто и ясно. И это радовало.

Не торопясь, с остановками идут они вперед. Неожиданно разболелась старая рана на правой ноге Березкина, хотя осколок и удалили, ноет место ранения перед непогодой, и долгая ходьба вызывает хромоту. Теперь, видимо, причиной боли стала возня с тяжелыми бревнами, когда строили новый мост. Нога ноет и плохо слушается. Потому Максим шагает, словно на протезе, — ногу почти не сгибает, подтягивая ее за собой.

— Немного отдохнем, Паша, — направился Березкин к стоящему на обочине дороги большому пню.

Сели. В руках Паши зеленая ветка. Ударил по запылившимся сапогам. На голенищах образовались узоры. Ветку отбросил в сторону, ноги вытянул, как смог, запрокинув голову, стал вглядываться в небо. В его бескрайней голубизне, ослепительно яркое, господствует солнце. Но от горизонта медленно плывет темная туча.

— Будет дождь, Максим Филиппович?

— По виду туча вроде не дождевая, но этот барометр показывает на дождь, — похлопал себя по раненой ноге Березкин. — Как дали пенсию и в старика превратили, так и рана о себе тут же напомнила. Пало на сердце — все хвори от этого. От сердца. Так-то, брат!

Березкин посмотрел на Егорова, сидящего рядом на пне, ожидая, что он поддержит разговор. А тот, задумавшись о своем, не уловил, на что жалуется Максим Филиппович: или на то, что Петухов заставил ночью ставить новый мост, или на то, что так неожиданно и несправедливо отправили на пенсию, или на то, что хуже стало здоровье, слабее сердце. Наверно, все вместе... Он и раньше уже начинал такой разговор. После отъезда Дедюхина они встретились в Орвае. В тот день Егоров опять увидел на улице пьяного Полякова. Наверняка заплатили самогоном за распиловку дров. Егоров хотел разобраться прямо на месте, но Березкин не согласился быть свидетелем и Павла не пустил.

— Старуха это. Живет одна. Колхоз ничем ей не помогает, вот и приходится гнать сивуху и расплачиваться за все, что попросит сделать. А ведь и дрова заготовить нужно, и огород вскопать. За «спасибо» кто же станет делать? Что шофер, что тракторист или вот Поляков, прежде чем работать, наверняка сговорились с бабкой Лукерьей: большой палец покажут — четверть, мизинец — пол-литра.

— Значит, у них уже своя такса и цены установлены... — Егоров строго нахмурился, вытянув губы в тонкую ниточку. — Но ведь этому надо положить конец, Максим Филиппович. Надо протокол на Лукерью составить, оштрафовать, аппарат изъять. Пусть все видят, что бывает за самогоноварение. Правлению колхоза указать, какой ущерб причиняет пьянство. Один комбайн Полякова чего стоит. Его ремонт надо бы провести не только за счет Полякова, но и некоторых руководителей колхоза... Тогда они все подумают, как премии выдавать прямо в поле, как дрова помогать заготавливать или огороды вскапывать разным теткам Лукерьям.

— Все это верно, Евдокимыч, верно... Если бы на все смотреть твоими глазами... Стоимость ремонта взыскать. Но кого это испугает!

Егоров вспомнил: человек же пострадал. Может, с Зайцевым что серьезное, а он тут о механизме беспокоится.

— Что-нибудь о помощнике новое знаешь, Максим Филиппович?

— А что ему будет. За ним теперь врачи смотрят, обойдется. Не в этом опять же суть. Ты вот о стоимости ремонта заговорил, о том, что взыскать ее нужно. А с кого взыскать за то, что у нас «Волжанка», целая оросительная система, разобрана, разбросана, уничтожена, в общем, и никто не подсчитывает стоимость ее, не ищет хозяина... Бензопила эта у Полякова откуда? От «Волжанки»... И много еще разного у людей осталось, а остальное ржавеет спокойно уж сколько времени. Так-то, брат, а ты — ремонт комбайна.