Иван принимается за работу. Делает он все скоро и ладно, красиво работает. Отмеряет на стеклянном листе сколько нужно, режет алмазом. Стекло — не студень, его резать умеючи нужно. Знать, как алмаз держать, с какой силой резать, в руке твердость должна быть, точность во всем. Иначе не совладаешь со стеклом. Но Иван совладает. Много уже стекол прошло через его руки, сноровка появилась. В колхозе никто не любит этой работы. Комаров и рад бы поучить кого, да нет охотников ни стекла вставлять, ни печи класть. Так ему одному и приходится успевать везде.

Осталось застеклить еще два окна. А что если посмотреть снова на это телячье кладбище. Конюшня-то совсем рядом. Иван вышел на крыльцо, осмотрелся. Вокруг вроде никого. Иван, поглядывая по сторонам, направился к старой конюшне. Крыша прогнила и кое-где провалилась, здание покосилось на бок. Давно уже пора разобрать ее, новая конюшня давно построена, но почему-то с этим не торопятся. Может быть, из-за телят?

Иван быстро зашел в конюшню. Вот отсюда он поднимал половицы. Они и сейчас сдвинуты в сторону, а яма под ними полна навозу. Кто-то уже постарался поглубже запрятать останки телят. Не Парамона ли работа. А может, там вообще уже ничего нет. Все вытащили, укрыли в другом месте — дело-то темное. Иван осмотрелся. Палки, которой он тогда шуровал в яме, уже не было. Но ничего, может, и доска подойдет. Иван долго копался доской в зловонной жиже, пока не почувствовал что-то твердое.

— Кости, наверное, — решил он, но продолжать поиск уж не было сил и желания.

Иван снова набросал сверху навоз, как было, чтобы не возникло ни у кого подозрений, что яму проверяли.

Застеклив окна, Иван направился к клубу. Нужно было застеклить окна красного уголка. На крыльце увидел Парамона Зотова и нового участкового Егорова. Комаров поздоровался.

— Здравствуй, здравствуй, Иван Макарович! — улыбнулся ему, как старому знакомому, Егоров.

«Хороший признак», — подумал Иван.

Зотов с Егоровым вошли в комнату, где колхозники получали наряды на работу. Иван усердно работал, но сам чутко прислушивался к каждому звуку. Правда, плотно закрытая дверь мешала. Голоса звучали глухо и неразборчиво, зато шум работавшей пилорамы был отчетлив и даже усиливался в пустом гулком помещении. Вот бы как-нибудь остановить эту пилораму, послушать у дверной щели, о чем говорит милиционер с Зотовым. Иван даже работать прекратил, все ближе и ближе подбирался к щели, и в этот момент дверь открылась. Ивана словно током ударило, он резко отпрянул от двери и выронил из рук стекло. По полу со звоном посыпались осколки.

— Испугали вы меня, неожиданно вышли, — криво улыбнулся Иван.

— Ну, кому же из нас колхозу убытки возмещать? — шутливо обратился к Зотову Егоров.

— Вы тут ни при чем. Сам я виноват, — опустившись на колени, стал Иван собирать с пола осколки.

— Что ж, сам так сам, — легко согласился Егоров. — Ну, а бояться нас нечего, если совесть чиста. Как вы думаете, Парамон Степанович?

— Это точно, — Парамон изобразил на лице вымученную улыбку. — Когда совесть чиста, то и жить легко.

Когда участковый и Зотов ушли, Иван снова отложил стекло в сторону.

— Ну вот, — подумал он, — по-иному теперь дело обернуться может. И как угораздило меня стекло разбить да еще сказать, что испугался. А Парамон тут как тут. Сразу же про совесть заговорил. Молчал бы лучше. Вон на его совести сколько дел. Одни телята чего стоят. Мне бы Егорову про них рассказать, место показать. А потом намекнуть, что не только Варя про это знает, могла и Полина знать. А Полина молчать не стала бы, как Варя. Она другой человек, не терпит обмана, против совести не пойдет. Если бы, к примеру, узнала она, что павшие телята в старой конюшне — дело рук Парамона, она бы наверняка перед всем народом толкнула бы его в эту навозную яму. Может, именно этим и помешала она Парамону? А так молчит, пропала — и все тихо. Вот как нужно бы поговорить с Егоровым, показать ему телячье кладбище, но как теперь поговоришь, когда со стеклом такое получилось. Он улыбался тогда, а подумать мог, и про совесть неспроста заговорил. Нет, теперь по-новому продумать все нужно.

Иван снова взял в руки алмаз. Надо скорее закончить работу да поразмыслить на досуге. Плохо, посоветоваться не с кем. Но Иван и не любил советчиков. Давно уже полагался он в жизни только на себя, свою смекалку, опыт, И до сих пор они его не подвели. Жизнь, она как матрац: то белая полоса, то черная. Значит, подождем этой белой полосы, а там посмотрим. Решив так, Иван поспешил закончить работу. Даже позволил себе оставить неровным конец стекла, таким и установил в раму. Тут уж не до качества, когда мысли наперекосяк. Но надежды он не терял.

Сидит Лиза в своем медпункте в каком-то недоумении. В самом деле, пришла на работу даже раньше положенного времени, и вот уже скоро закрывать пора, но ни одного пациента. Что же это такое? У нее все давно готово: и шприцы стерильны, и ватных тампонов наготовлено на несколько дней. Лиза бесцельно перекладывает с места на место лежащие на столе тонометр, фонендоскоп, тетрадь для регистрации больных. Раньше за этим столом сидел фельдшер, а теперь — она. И не только сидит, но выполняет фельдшерские обязанности. Уже довольно давно выполняет, с тех пор, как пропала Полина Зотова. Все привыкли к этому, теперь приходят к ней со своими болезнями. Лиза ведет прием по всем правилам, как это делала Полина. Внимательно выслушивает, на что человек жалуется, осматривает с головы до ног, заставляет водить глазами вправо-влево, приседать, наклоняться, прощупывает шею, плечи, живот. Ставит градусник, предлагает показать зубы, высунуть язык. Больных немного, вот она и развлекается. А они считают — так и надо. «Она не хуже Полины лечит, — говорят о Лизе в Чебернюке. — Внимательная».

У Лизы даже интонации появились Полинины, когда расспрашивала больных о самочувствии. Это быстро заметили и тут же за глаза переименовали Лизу: если раньше за белые волосы ее называли Унябей[2] Лиза, то теперь стали звать, как раньше Полину за ее привычку повторять при осмотре слово «еще», Эшшо Лиза. В глубине души Лиза была довольна этим. Она давно уже хотела походить на Полину, тем более что и разница в возрасте у них небольшая, и учились вместе, только одна на фельдшера, другая на медсестру. Ну, а практики Лизе не занимать. Уколы, банки, перевязки разные делала она мастерски. Это знали все, кто хоть раз побывал в медпункте. Говорили, что у Лизы рука легкая и мягкая.

Теперь ее руки делают не только процедуры. Они теперь ставят диагноз, прощупывая больного с головы до ног. Одно только беспокоит — не ошибиться бы в диагнозе, суметь распознать болезнь и определить правильное лечение. Теперь ее некому проверить или поправить. Вся ответственность на ней. Вот она и старается. Нового фельдшера никак не найдут, а гонять людей за двенадцать километров в больницу совесть не позволяет, тем более что пока еще тяжелых больных у нее не было. Дай, как говорят, бог и дальше так. Конечно, бывают случаи, когда приходится направлять в больницу, но зато она ни разу пока не ошиблась в определении болезни. С ее диагнозами в больнице соглашались, и никто еще из больных на нее не жаловался. И это Лизу радовало.

Но сегодняшний день какой-то странный. Уж сколько сидит, и ни одной живой души. Одна совсем Лиза. Помощница ее Ира отпросилась помочь матери в поле.

Лиза встала, вынула из шкафчика медикаменты. Придут пациенты, вот-вот подойдут. Сегодня два человека должны прийти на уколы кокарбоксилазы. Обычно уколы не пропускают, чтобы не нарушать цикла лечения.

Вот и дверь в сенях скрипнула. Э-э, да кто-то другой идет, видать, молодой, бойкий, быстро прошмыгнул по ступенькам крыльца, так же быстро появился в дверях.

Лиза всмотрелась. В дверном проеме стояла Аля Березкина, взволнованно прижав руки к груди.

— Случилось что-нибудь, заболел кто? — взволновалась Лиза.