Комаров начинает руками поглаживать грудь и живот. По телевизору так учили: гладить себя и приговаривать, внушать: Иван засыпает, тело расслаблено, по нему разливается приятное тепло. Руки и ноги тяжелеют. Иван спит. Он даже некоторые слова точно запомнил из той передачи — про то, какими должны быть руки и ноги, и, повторяя их, незаметно засыпает.
Ему снится живописная лесная лужайка, а на лужайке Полина Зотова в белом нарядном платье. Она улыбается лучисто и широко и протягивает к нему руки. Что-то говорит сквозь смех, а сама подходит все ближе и ближе. Сейчас коснется... Комаров вздрагивает и просыпается, испуганно всматриваясь в темноту.
— Нет никого... Что привиделось, к чему? Может, душа ее никак не успокоится. Хотя почему же, греха на ней нет — место ей в раю. А тело не на месте, нет ни гроба, ни могилы. Труп ее на огороде под любимой яблоней... Прости меня, господи, кровь ее на мне, хотя ничем она передо мной не виновата и сам я ничего худого против нее не замышлял. И за отца своего она не ответчица. Видно, на роду написано и у меня и у нее. Судьба у нас, видно, такая — погибнуть ей от моей руки...
Комаров хотел набожно перекреститься и поднял голову. Но вдруг почувствовал на лице солнечный луч, пробившийся через неплотно задернутые шторы. Бог ты мой, уже рассвело и даже солнце взошло, а он все спит. Не слышал, как Варя ушла, день и ночь перепутал, дни недели не помнит. Все смешалось в голове, йок-хорей, все перепуталось. Отвык пить. До этого месяца два в рот не брал ни капли. А начал-то с чего? Как же, Парамону Зотову печку ставил. Вот с того и началось. После этого и Полина являться начала, никак не отпускает от себя. Даже когда и не очень пьяный, все равно является, стоит перед глазами, особенно по ночам с похмелья. Полечиться нужно, иначе не выдержать. Хорошо хоть в погребе спрятал бутылку самогона. Теперь бы на ноги встать, исхитриться. Что-то тяжело, будто избили меня, все тело ноет. Может, Варя что сделала? И правда, что же было вчера? Сам ли он домой пришел или привели? Был вроде с Парамоном, хотел покаяться перед ним, рассказать все. Рассказал или нет? Нет, наверное, а то бы сейчас такое началось, не лежать бы ему спокойно здесь. Да так уж и спокойно. Болит все. Эх, хорошо бы, та заветная бутылка рядом лежала. Тянул бы потихоньку, поправлялся... Кончать с этим надо. Так и загнуться недолго. По-людски надо жить.
Комаров широко раскрытыми глазами смотрит на потолок, лежит тихо. Надо по-человечески. А ты? Откуда-то издалека в его ушах возникает звонкий голос:
— Правда, что твой отец вернулся? Теперь он уже не враг, да?
Это голос дочки председателя колхоза Ившина. Вот она на потолке... Волосы кудрявые, глаза большие, черные, как смородинки. К нему вприпрыжку подбегают мальчишки и кричат:
— Ванька — сын кулака! Ванька — враг!
— Ванька — кулацкий сын!.. Сын арестанта!
У маленькой девочки глаза-смородинки вдруг расплываются, расширяются... Смотри-ка, это уже не девочка — это Полина, в белой шерстяной шали... Вот она повелительно махнула рукой:
— Пошел прочь, Ванька Сысоев!..
Комаров зажмурился, словно получил сильную пощечину.
— У-ух, да что это такое, что за наваждение, жуть берет даже...
С опаской открывает глаза. Потолок пуст, а там, где было лицо Полины, желтеет обыкновенный сучок... Сучки были толстые у матицы, узор с пол-ладошки. Если смотреть долго, чего только не привидится с похмелья — так мысленно успокаивал себя Комаров, но где-то в глубине сознания зрело опасение: а с похмелья ли?
Иван Комаров когда-то и правда был Ваней Сысоевым. Рос без отца, который жил где-то далеко в Донбассе. От него приходили письма, деньги. Этим переводам маленький Ваня радовался даже больше, чем его мать, и не только потому, что на эти деньги ему покупали разные лакомства, а потому, что он мог потом угостить в школе своих приятелей, обязательно сказав при этом: «Вот папа прислал. И не в тюрьме он вовсе. Оттуда ни денег, ни гостинцев не присылают, сами знаете. Он шахтер, уголь добывает. Приедет вот, привезет много-много денег...»
Между детьми всякое бывает: то играют вместе, даже угощают друг друга, то повздорят, бывает, что тумаков друг другу надают, и обязательно дразнятся, да так, чтобы пообидней было, за живое задело. В такие минуты маленький Ваня не раз слышал: кулацкий сын, арестантский сын, вражий сын.
Мальчик понимал: так называют его за отца. Но мама говорит, что враги должны быть в тюрьме. А в тюрьме деньги заключенным не платят. «Отец не в тюрьме, — объясняла мама, — он работает, добывает уголь». Это могут делать только здоровые, сильные люди. Вот так-то! Потом отец, Макар Демидович, вернулся. На нем новые кирзовые сапоги, городской костюм и черная шляпа, на руке перекинут защитного цвета плащ-дождевик. Целая котомка набита гостинцами: калачами, пряниками, конфетами, баранками, булками. В чемодане оказались подарки маме и Ване, наряды разные. В деревне ни у кого не было коротеньких красивых штанишек с лямками через плечи, а у Вани появились. Появились также носки, сандалии, фуражка... Вот эти вещи и удивили маленькую Полину: твой папа вернулся, теперь он не кулак, не враг? А приятели-мальчишки, завидуя, наверное, чаще стали звать его кулацким и вражьим сыном. Отец его успокаивал, объяснял, ласково поглаживая по голове: «Ты, сынок, их не слушай, твой папа не враг и никогда врагом не был. Вырастешь, поймешь...»
На это и надеялись, но разбираться пришлось раньше. Однажды поздним вечером возле их избы остановился тарантас. Двое мужчин забрали отца и куда-то увезли. Заплаканная мать ничего не могла объяснить Ване, а он, чтобы избежать расспросов ребят, несколько дней не выходил на улицу. Тем временем отец снова вернулся... Вернулся и, забрав с собой жену и сына, навсегда уехал из деревни.
Нескончаемая, казалось, дорога привела их на север, в тундру. Здесь они начали жить в строящемся новом поселке. Отец стал работать плотником, мать — на подсобной работе. Тундра поразила Ваню — лето короткое, местность в основном болотистая, различной мошкары столько, что невозможно рот открыть — тотчас будет полным. Зимой лучше — безбрежные белые просторы, мороз, но терпимый. Люди все в меховых одеждах и варежки носят, как дети, на пропущенной в рукава тесемке, висящей на шее. Вместо лошадей в сани запрягают оленей и собак.
Много приезжих. Кто захотел подработать, а кого, как Ваниного отца, выслали насильно. Народ разный, многих национальностей, разговаривают на разных языках. И у Вани — в семье язык удмуртский, на улице и в школе — русский.
В поселке Ваня учился до седьмого класса. Потом встал рядом с отцом с топором, по вечерам помогал ему складывать печи (это называлось «калымить»). На калымные деньги частенько устраивали застолья, и Ивану тоже наливали наравне со взрослыми.
Однажды Макар Сысоев собрал несколько калымщиков у себя, чтобы отметить очередную печь. Видно, принял лишнего, опьянел. Тыкая пальцем в собутыльников, которые громко кричали, перебивая друг друга и пытаясь даже что-то петь, Макар говорил сыну:
— Как думаешь, Ванька, кто они нам? Родственники какие? Как бы не так. Они нам не родня, не соседи, они осужденные! — затем почти про себя добавил: — Осужденные без суда и следствия, высланные без приговора. Вот кто они такие, наши друзья.
Ваня и до этого уже слышал разговоры в семье по поводу их высылки. Как он понял, отца считали ненадежным: раскулачен и во время войны побывал в плену.
Еще в годы коллективизации, когда создавали колхоз в Шарипе, братья Сысоевы Демид и Полом попали в историю. Была у них кузница. Стояла у большой дороги. Братья подвизались в основном на ремонтных работах, чинили телеги, ставили на колеса железные шины, ковали лошадей. Работы уйма: другой дороги поблизости не было — все перевозки шли по большаку. Иногда братья работали и по ночам. Зато завелись деньги, братья стали богатеть, расширять хозяйство. Это не забыли на колхозном сходе. Когда решали кого раскулачивать, кто-то крикнул:
