От этих мыслей Павла отвлекла светлая поляна, показавшаяся среди деревьев. А не это ли то самое место? Для тени что-то светловато. Вот и травка зеленая виднеется.
Поляну перерезала глубокая и широкая канава.
— Беломорканал, — сказал Березкин.
— А вода где?
— Отсюда все и начинается. Прямо фантастика, сам увидишь. Только как мы перейдем этот канал? Была тут жердь, но делась куда-то. Может, ребята наозорничали — унесли, может, переломилась. А без нее не перейдешь. Канава два метра, экскаватором рыли. Упадешь — не встанешь. Макарыч сюда уже падал с похмелья.
— Какой Макарыч?
— Да Комаров, Иван Макарыч. Начнет пить, запой продолжается недели две. Ходит, стопки выпрашивает. Потом исчез куда-то, а как появился, начал рассказывать такое, что только диву все давались. То летал аж в правительственном самолете, то с певцом известным в ресторане сидел, то удмуртский профессор Ворончихин консультировался с ним по сложной операции... Не знаю, как он в эту канаву угодил, сколько дней в ней просидел. Услышал голоса пастухов, закричал. Они его и вытащили.
— А он не в горячке так бродит? Пропадет еще, убьется или изувечится. Лечить его не пробовали? — отозвался Павел, очень удивленный тем, что узнал о Комарове, которого представлял совсем другим.
— Да он сам кого хочешь вылечит. Его знахарем считают. Когда бродяжничал, научился в травах разбираться. Помог некоторым. А вот и переправу нашел, — указал Березкин на длинную и толстую жердь. — Не та, правда, что была, но сгодится. Давай-ка, помогай!
Вдвоем они приподняли жердь и перекинули ее через канаву.
— Иди первым, прокладывай путь, ты молодой, — кивнул на мостик Березкин.
Осторожно ступая, Егоров перешел на другую сторону. Там он нашел длинную палку, которой, видимо, пользовались при переходах, и перебросил ее Березкину.
Теперь под их ногами осока, лебеда. В траве какие-то ямки, мелкие, крест-накрест вырытые канавы, куча земли. Тут же спиленные небольшие деревья, выкорчеванные пни.
— Уничтоженное и заброшенное поле, — сказал Березкин, — а раньше здесь был двадцатиглазый Пышосик — Конопляный лес. Нет, здесь конопля не росла. Жители Орвая и Чебернюка здесь в озерах ее мочили. Поэтому и Пышосик. Не верится, да? Было озеро, а теперь пустошь, — палкой, которую он прихватил с собой после переправы через траншею, Березкин постучал под ногами. Земля была твердой и высохшей, как кирпич.
Затем начал рассказывать...
Здесь когда-то было благодатное место с озерами, родниками, тринадцать родников и семь озер. По их числу все это назвали «Кызь синмо Пышосик».
В лесу росли ели, березы и кудрявый кустарник. Отсюда начинались ключи, которые питали реку Чебершур. А один родник — Лекошмес — даже пробил себе путь в речку Лекшур, на берегах которой стоит Орвай. Из-за слишком холодной воды, от которой ломит зубы, родник и речку назвали одинаково — Сердитый — лек. Вода не становилась теплее даже в летнюю пору, и если ее пить помногу, то легко застудить горло. А река Чебершур славилась окружающей природой, за что и назвали ее Чебер — красивая; по одному берегу тянулись березовые рощи и сосновые заросли, на другом берегу — привольные луга. И деревня, хотя она расположена несколько в стороне, в низине, стала называться Чебернюк (красивый овраг). Здесь с очень давних пор обходились без реки, на улицах были только колодцы. Уже после организации колхоза скотные дворы перенесли ближе к Чебершуру и воду с реки на фермы в бочках возили, а потом протянули трубу. Сейчас в обеих деревнях пробурены артезианские колодцы, поставлены водонапорные башни. Не нужна стала речка Чебершур, высушили Лекшур... А прошлой зимой в Орвае хоть караул кричи — колонки замерзли; наверное, трубы закопали неглубоко, а зима была холодная. Речки нет, колодцы заброшены... Кто как перебивался. Нынче только к середине лета в колонках вода появилась, заново все разрыли и трубы заменили. Родники высохли, обмелела речка Чебершур, ее теперь курица перешагнет...
— Все это началось с Пышосика, Павел Евдокимович... — при обычном разговоре он для Березкина просто Паша, но когда, по мнению Березкина, речь идет о важном и серьезном, на что нужно обратить особое внимание участкового, тогда Павел становился Павлом Евдокимовичем. — Задумали у нас завести культурное пастбище. Место определили здесь — в Пышосик. Все спланировали, как нужно, по осушению земель, мелиоративным работам, организации культурного пастбища. Хотели одним разом двух зайцев убить. Пригнали сюда экскаватор, бульдозер, начали резво, вырыли ту глубокую канаву, мелкие канавы крест-накрест, расчистили бульдозером все кругом, небольшие деревья — под корень. И вот результат — по утрам здесь уже не бывает ни туманов, ни росы...
Солнце без тени все не то что высушивает — выжигает прямо! Поэтому и земля такая теперь, как в пустыне. Непригодна ни на что.
Егоров посмотрел на Березкина. А тот, увлеченный рассказом, не замечал, как нервно подергиваются у него щеки, вспыхивают в глазах злые огоньки. Душой болел человек за то, что было кругом, возмущался бесхозяйственностью и непорядком.
— Распашем, сказали, проборонуем. Посеем культурные травы, — между тем горячо продолжал Березкин. — Говорят, никакая засушливая погода не будет страшна. Необходимую влагу дадим. И всегда тут стеной зелень будет. И правда, купили три дождевальные установки «Волжанка», две насосные станции для перекачки воды из Чебершура. Размахнулись здорово — говорят, будет целая оросительная система. Как звучит: целая система! Любит наш Космонавт на трибуне красоваться, руками размахивать. Ну вот... Техника пришла...
— Не совсем дошло, о ком вы так...
— A-а, Космонавт?.. — Максим Филиппович объяснил с удовольствием. — Видишь ли, в нашей деревне издавна повелось давать людям прозвища. Для чего, не знает никто, но дают. Например, председателя нашего сельсовета Антона Павловича прозвали Чеховым.
— Савина?
— Именно его. Был у нас Эйзенхауэр, и Мао-Цзе-Дун, и Похмелькин... Есть Толсяська-Пустоцвет, Азвесь-Серебро, Кирень-Хрен и вот Космонавт. Слышь, — он дернул Пашу за рукав. — Не обижайся, но и тебя нарекли Степой Каланчой...
— Почему так? Каланча, да еще Степа...
— Ты же высокий... У писателя Михалкова милиционер дядя Степа, вот ты и Степа Каланча...
— Современный акселерат... — улыбнулся Паша. — У вас и Поляков Валентин такой — головой облака подпирает.
— Он уже Телеграф, — рассмеялся Максим Филиппович. — И ростом как столб, и тараторит — ну, точь-в-точь азбука Морзе... Я знаю: некультурно это... Но — прилепят прозвище и попробуй избавиться. Это всегда будет или я неправ?
— Да, у вас прозвища, что называется, не в бровь, а в глаз. Без осечки! — рассмеялся от души Егоров. — А вас как называют? Свое прозвище знаете?
— Я — Чапай. Вроде никаких геройств не совершал, почему так прозвали — не знаю. Иногда прямо в глаза так и называют, невзначай. Секретарь парторганизации Серебрянников — Азвесь (серебро).
— Теперь понял: «Кызьпу Дыды» — «Девочка-Березка» — это Аля Березкина! Так ведь? — обрадовался Егоров своей догадке, вспомнив, как Зотов назвал однажды Алю.
— Точно... так мою Алю называют. А вот Яковлевых называют Востэм, то есть скромные, хотя в роду у них очень скромным никто не был. Но кого-то из них давно еще прозвали скромным, так и пошло. Хотя Женя до того горяч и вспыльчив, что того и гляди взорвется, как торпеда, тем более, что моряком служил. Вот и получился вместо Жени Востэм Торпедо — смех да и только!
— Женя Яковлев — это кассир колхозный?
— Он самый. Прямой человек, честный, правду-матку скрывать не станет, не утаит. А быть таким у нас очень трудно. Знаком уже с Женей?
— Да, да, припоминаю. Значит, Торпеда он... Он в совете по охране общественного порядка состоит. Но совет только на бумаге числится. Яковлев пытался что-то делать, но он один и рядовой.
— Вот и сделайте его председателем. Человек грамотный. Заочно институт закончил. А то Петухов его ни за что не выдвинет, боится он таких людей.
