Лукас захлебывается отчаянием.

И снова закрытый аукцион. Лукас размышляет о наказании весь остаток вечера. Весь остаток зимних каникул. По дороге домой. И почти всю следующую ночь. Лишь утром, когда встает реальная угроза встретить отца за завтраком, он вдруг с удивлением понимает, что ничего писать не должен.

Если он решил выйти за рамки, почему не довести дело до конца? Что с ним сделает отец, если он просто ОТКАЖЕТСЯ ПИСАТЬ ВАРИАНТЫ?! Странно. Это никогда еще не приходило ему в голову. Авторитет отца так бесконечен, что о подобной возможности Лукас даже не осмеливался думать.

Он тешится мыслью, что даст отцу пустой конверт, но жаль упускать такой шанс. Так легко старый профессор не отделается. Потому Лукас берет тушь и пишет через весь лист – прямо поперек, большими печатными буквами.

Неся позже свое предложение отцу, он отчасти леденеет от ужаса, отчасти с нетерпением ждет. Какими бы ни были последствия, быть может, хоть это на отца подействует! Конверт он отдает молча, с абсолютно нейтральным выражением лица; главное, не предупреждать врага заранее. Смотрит, как отец его открывает. Как читает.

Там написано следующее:

«ИДИ К ЧЕРТУ! НИЧЕГО ХУЖЕ, ЧЕМ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, Я НЕ ПРИДУМАЮ. ДА И ЗАЧЕМ. ТЕБЕ ВСЕ РАВНО НИКОГДА НЕ НАДОЕСТ».

– Смотрите-ка. Вот и оно. Я уже полгода жду, когда ты допустишь эту возможность, – говорит старый профессор и отбрасывает бумагу на стол. – Прежде всего – когда ты рискнешь. – Он откидывается на спинку кресла, складывает руки на груди и с улыбкой смотрит на Лукаса. – Хорошо. Не вступить в игру, когда тебя заставляют, требует смелости. Это весьма существенный шаг на пути к настоящей внутренней свободе.

Чего?! Так отец рассчитывал на это?! Может, даже… ждал этого? Ну конечно. Опять заранее. Старый профессор ведь всегда стоит на вершине холма и смотрит вниз, чтобы равнодушно кивать каждому, кто карабкается наверх. Класс, Лукас, поздравляю, ты сделал шаг! Какая тоска.

Отвращение на миг настолько охватывает Лукаса, что он перестает думать о тактике.

– Так ты не злишься? – выпаливает он без раздумий.

– Я обычно и близко так не злюсь, как ты, потому что у меня есть власть, а у тебя нет, – констатирует старый профессор. – С учетом этого было бы не слишком дальновидно вот так без раздумий вызывать меня на бой. Потому в твоих интересах я надеюсь, что ты хорошенько подумал. И что хорошо понимаешь, о чем идет речь.

Лукас замирает. О ЧЕМ хорошо подумал?! КАКИЕ отец сделал выводы?! У него нет ни малейшего понятия об этом. Внезапно над его сопротивлением одерживает верх страх.

– Признаю, что недооценил ситуацию. Сначала я подумал, что ты просто хвастаешься перед друзьями… или это они уговорили тебя, а ты не смог отказать им в поездке в Блу-Спрингс, – говорит отец. – Но это был не каприз. И до этого ты иногда делал пакости, но всегда лишь под внезапным импульсом, когда не контролировал злость. Но это был продуманный бунт. Позволишь отгадать? Ты, очевидно, искал, чем меня задеть, и потому выбрал именно материнский дом. У подростков твоего возраста нет лишних денег, а Блу-Спрингс далеко. Кроме того… о маме ты вряд ли вспоминаешь с обидой. Тебе пришлось поработать, чтобы убедить друзей поехать с тобой. А когда они там оказались, тебе было больно так же, как потом мне.

Лукас сжимал зубы. Отец прав. Абсолютно во всем. Ему вдруг стало бесконечно жаль – это была та же жалость, которая охватила его при виде напившегося Ника в бывшей комнате матери. Все это время он переживал – все несколько дней, пока его друзья там были; он чуть не выгнал их оттуда, потому что у них не было ни капли уважения ни к чему… потому что все, что они делали, все, что говорили, его бесконечно злило… однако он прекрасно понимал, что именно он дал им добро на это богохульство и что ругать он может лишь самого себя. Теперь отец сказал это вслух. Теперь он все осознал. Лукас был на волосок от того, чтобы положить голову на стол и от всего сердца расплакаться. Из него рвется будто вода через плотину: «Прости, папа! Прости! Я совсем не хотел этого делать!»

Однако отец не ждет от него никаких излияний.

– Я не принуждаю тебя демонстрировать горячие сыновьи чувства; наоборот, – добавляет он язвительно. – Давай не будем уходить от темы. Итак, ты осмелился. Как ты думаешь, что теперь будет?

– Мне совершенно все равно, что будет, – подавленно говорит Лукас.

– Неверный ответ! – Голос отца взрывается в его ушах.

От улыбки не осталось и следа.

– Тебе не все равно! Но ты не отваживаешься даже допустить этого, что равносильно прятанию головы в песок. Итак, снова спрашиваю. Попробуй еще раз. Как ты думаешь, что теперь будет?

Лукас даже не думает серьезно размышлять об этом. Ответ, который он дал отцу, был бы лучшим из возможных – то есть если бы был правдивым. От всего сердца он желает однажды достигнуть именно такого уровня безразличия – такого состояния, когда тебя ничто не обижает, потому что тебе ни до чего нет дела. Однако пока ему до этого далеко, к сожалению.

Прежде всего, лыжи: это всегда первое, что запрещает ему отец, когда хочет Лукаса сломить. За лыжи Лукас каждый раз отчаянно борется; соглашается с чем угодно, лишь бы попасть на соревнования; это его настоящее слабое место, и отец постоянно этим пользуется. В последнее время Лукас серьезно размышляет о том, чтобы уйти из команды. Собственно, он почти решился. Конечно, причин бросить лыжи больше – прежде всего те, которые он после представит Джону Мак-Коли; но есть и другие, никому не известные. Шантаж. Усталость. Беспомощность. Если Лукас систематически избавится от всего, что его радует, у старого профессора будет меньше рычагов. Без лыж не останется ничего. Ничего, без чего Лукас бы не смог жить. Никаких хобби, никаких целей – ничего ЕГО, за что он должен бороться любой ценой. Все искоренено. Настоящая пустыня.

Однако и без вещей, которые он хочет, все еще остаются вещи, которых он боится. И прежде всего – грибы… вернее, их неимение.

Это ужасно его пугает. И сейчас внутри все сжимается при мысли, что отец обратится к наивысшему наказанию и Лукас останется на два или три дня без чая. Теоретически стоило бы радоваться; стоило бы ожидать, что, если его ослабевающую волю поддержит отцовский запрет, ему скорее удастся наконец преодолеть зависимость, так что старый профессор сам выбьет из своей руки сильнейшее оружие; небольшая проблемка лишь в том, что после нескольких дней такой управляемой отмены отец каждый раз заставляет Лукаса выпить тройную порцию ӧссенских веществ, отчего эффект обнуляется, а все надежды разрушаются.

– Я жду ответа, – строго подгоняет его старый профессор.

Нет, грибы не упоминать – на это Лукасу ума еще хватает. С другой стороны… в ситуации, в которой он находится, очередная дерзость положения не ухудшит.

– Думаю, ты меня удивишь, – заявляет он. – Мое свободомыслие на самом деле так тебе импонирует, что ты решишь нарушить конвенцию и в награду купить мне большое мороженое.

Отец на удивление воспринимает это совершенно всерьез.

– Ты бы этого хотел? – спрашивает он.

– У меня нет никаких желаний, – Лукас мнется, но затем выпаливает; все равно сейчас лучший момент, чем когда-либо еще. – Я даже хочу уйти из команды, чтобы их не было никогда.

Отец задумчиво смотрит на него.

– Ты и правда сильно изменился, Лус, – говорит он. – Не думай, что я не заметил. Ты ведешь себя иначе. Ты все еще убежден, что с тобой постоянно поступают ужасно несправедливо, но ты оставил нытье и недостойные отговорки. Даже учишься лучше. За последние полгода ты не дал мне ни малейшего повода для каких-либо серьезных упреков, но за этим не скрывается ни страх, ни внезапный приступ энтузиазма, скорее надменное безразличие. Когда нужно писать идеограммы, ты высыпаешь их из себя точно, эффективно, быстро, но совершенно без интереса. Мне казалось, ты на что-то решаешься. Жаль, что именно на это. – Отец вздыхает. – Ну… с этим ничего не поделать. Каким бы ни был стимул, очевидно, настал день, чтобы открыть старые ящики. Итак, хорошо. Посмотри на это. Это в некотором смысле интересный материал. – Он открывает стол и подает Лукасу папку.