Двигаясь по окружности, он снова возвращается к убийству; оно в его размышлениях появляется чаще всего. Лукас представляет, как зарежет, застрелит или задушит старого профессора… но странное дело: подобный акт насилия на самом деле не удовлетворяет его настолько, насколько можно было бы ожидать. Простая смерть – это ненастоящая победа; он вдруг видит это. Даже убей он старого профессора, это не будет значить, что тот проиграл. Что-то из того, что отец сказал сегодня, открыло перед Лукасом совершенно новое пространство… новое направление мыслей, существенно более пугающее.

С того момента все перестало быть прежним.

Размышляя, Лукас вдруг нащупал то самое; он вдруг чувствует этот сдвиг. До этого отец, по крайней мере, делал вид, что его целью является нечто вроде воспитания, в честь чего необходимо запихать разбалованному сыну в голову все достижения ӧссенской письменности. Он прикидывался, что методы принуждения, которые он использовал на пути к этой цели, являются лишь необходимым злом. Теперь все изменилось. Теперь он впервые вслух назвал настоящую цель их конфликтов.

Впервые использовал то самое слово в связи с этим.

Власть.

«У МЕНЯ ЕСТЬ ВЛАСТЬ, А У ТЕБЯ НЕТ».

Все, что до этого Лукас лишь подозревал, вдруг кристаллизуется в четкую форму. Наглядную, читаемую, совершенно очевидную.

Отвратительную.

Фактически отцу совершенно безразлично, что произошло в Блу-Спрингс. Рё Аккӱтликс, он ведь даже не требует, чтобы Лукас извинился! Он не желает, чтобы Лукас признал свою вину или проявил смирение или сожаление. Не хочет от него заверений, что такого больше не повторится, – после чего обещаний, что он все исправит. Ему абсолютно нет дела до конкретного вида совершённого греха, потому что он и без этого не пытается его наказать ЗА что-то. На самом деле отец использует эту ситуацию, чтобы дать прочувствовать свою власть. Он всегда это делал, но сегодня впервые признаёт это открыто. Сам себя он называет «противной стороной», что имплицитно заключает в себе конфликт. Не говорит он и о «непослушании» или «наказании», вместо этого о «свободомыслии» и «репрессиях». Старый профессор выложил карты на стол. Он хочет сломать Лукаса, хочет овладеть его волей и больше этого не скрывает.

Это признание пробуждает в Лукасе инстинкт самосохранения… и в то же время кажется ему чем-то по-настоящему поразительным. То, что происходит между ним и его отцом, – это уже не ОТНОШЕНИЯ. Это ПАРТИЯ. Это ВОЙНА. Более того – Лукас уже не жертва, а одна из сражающихся сторон. До этого он играл в роли пешки, которая маневрирует на минном поле; пытался прожить день за днем без особых промахов, минимизировать усилия и максимизировать полученную выгоду. Теперь он впервые увидел хотя бы намек на замысел, который руководит всем этим представлением. Он все еще остается солдатом; увязает в болоте по самое горло – особенно сейчас, когда его ждет эта безумная экзекуция; но в то же время он смотрит на все глазами генерала.

Ему вдруг совершенно неважно, что станет с его телом. Речь лишь о том, что он может получить в результате того или иного хода, выступления, действия – какой политический капитал, какую позицию. Ему не нужно бежать от отца. Не нужно убивать его. Не нужно ничего избегать. Вообще говоря – ему нужна победа не материальная, а идейная.

«У МЕНЯ ЕСТЬ ВЛАСТЬ, ЛУКАС, А У ТЕБЯ НЕТ».

«И однажды она будет моей», – думает Лукас с дикой ненавистью, идя нарочно за самой большой кружкой, какая только есть в доме. «У меня будет власть – потому что в тебе останется больше чувств, больше слабости, чем во мне. Продолжай в том же духе, истязай меня дальше – и не перестанешь удивляться!

Это я буду считать удары.

А ты будешь трястись от ужаса».

Буря закончилась. Улицы в окрестностях разрушенной скоростной дороги были еще безлюднее, чем обычно бывает в ночном городе, будто случайные прохожие чувствовали тоску и предпочитали обойти это место стороной. Камёлё так хорошо их понимала! Воздух был неподвижен, но стоило лишь скользнуть под реальность основного пространства, и тут же возникало ощущение, будто неосязаемый ветер бросает в лицо облака сверкающих осколков. При каждом вдохе они вонзались в ее легкие. Ей чудилось, словно она оказалась внутри одной из пророческих бутылочек Ёлтаӱл, в такой, где плавают частички золота. Бутылочку кто-то с силой встряхнул. В маслянистой жидкости хлопья медленно оседают на дно. Камёлё продиралась сквозь тяжелую призрачную пелену.

Психотронная буря пронеслась, и опасность миновала; чужие глаза закрылись, изможденные напрасным усилием. Выискивающие мысли Кораблей, которые пытались проникнуть в колодец планетарной тишины и вызвали этот ураган, отступили. Несмотря на это, пройдет еще много времени, прежде чем протонация осядет и в ней снова можно будет искать информацию обычным глееваринским способом.

Если Камёлё хочет сама вести свое расследование, ей придется выбрать другие способы.

Она пришла на место крушения. Эта область была закрыта силовым полем, которое установила земная полиция для охраны от воров металла. Хорошая мера предосторожности, однако не учитывающая особенностей глееваринских методов. Камёлё разблокировала замки, отключила поле и сигнализацию.

На пепелище целый день работали бригады чистильщиков, но все окрестности были завалены обломками. Под обрушившейся дорогой громоздились почерневшие трупы потерпевших крушение товарных поездов, будто гигантская куча плавника у водоема, будто крепость с обрубленными башнями. Над ними возвышался вширь раскинутый подъемный кран, он был выше колонн скоростной дороги. Именно это было нужно Камёлё: наивысшая точка в эпицентре; мост к небу. Она вскочила на прочное крестообразное основание, от которого поднималась башня из стальных балок. Глеевари начала взбираться по встроенной металлической лестнице. Преодолев двести метров в высоту, она миновала стрелу крана и продолжила подниматься на самый верх, туда, где балки сходятся и образуют воображаемое острие башни. Затем села верхом на траверс, вдохнула и стянула с запястья серебристый холод.

Камёлё чувствовала крепкие звенья его тела. Когда она сжимала их в руке, они скользили меж ладоней и обвивали руки. Серебристый холод жаждет воспоминаний и мыслей – это его естество. Надо их обеспечить, если она хочет задать ему направление. Камёлё пробиралась сквозь разодранную протонацию и в клочках образов искала для него следы фомальхиванина, как мать выбирает ребенку лучшие куски. Их можно отыскать только здесь, в месте, где Аш~шад с Фомальхивы точно присутствовал физически.

Когда отпечатков было достаточно, глеевари взяла серебристый холод в левую руку, а правой схватила его прямо за зевом, подняла над головой и принялась медленно раскручивать. Она крутила все сильнее, наконец зев отделился и начал удаляться от нее. Сохранялась лишь невидимая связь. Камёлё осторожно отпустила следующее звено, словно бусину четок. Она раскручивала серебристый холод над головой, как это делали древние охотники тут, на Земле, с веревкой, когда ловили животных петлей. Звено за звеном покидало ее пальцы. Она чувствовала тягу и центробежную силу, сбалансированную левитацией. Серебристый холод размотался, словно внушительно длинная лента, замедлил свое движение и с эфемерной легкостью поплыл по ночному небу, как веревка по воде. Капельки серебра отдалялись от нее, но все еще оставались единой цепью. Они прочесывали бурную атмосферу вне мира чувств. Когда дошло до последнего звена, зев уже был милях в четырех от Камёлё, исчезнув из виду. Теперь она управляла своим оружием лишь неприметными движениями пальцев. Глеевари дала ему последний импульс – и серебристый холод оторвался от нее.

Величественно и неспешно он плывет по своей орбите. В ночном небе невидящего города он описывает призрачный круг. Круги будут увеличиваться. Спираль развернется до самого моря. Миниатюрные осколки особой, неатомной материи, из которой сплетен серебристый холод, окунутся в рой наноскопических камер, которые у землян повсюду, встанут на пути у такси в воздушных коридорах, опустятся к самым крышам домов и пройдут сквозь стены и стекло. Они обыщут целый город… ее тайная цепь, охотничья сеть, глаза и уши.