– Я решил, – хрипло заговорил Трэвис. – Что сделаю эту запись. Для тебя. Господи, Люк, ты единственный, кто меня понимает. Ты сможешь понять, каково мне.

Он потянулся за полотенцем и вытер лицо.

– Я… я знаю, что повел себя с тобой не очень хорошо. Ты все время пытался мне помочь, предупреждал меня заранее, а я… а я… я тебя подставил. Я расторгнул спонсорский договор, но только потому, что мне так сказали ӧссеане. Я был в бешенстве и хотел тебе навредить, но… Господи, Люк, если бы ты был тут со мной! Ты бы точно смог меня подбодрить. Но я боюсь, что… что ты злишься на меня.

По лицу Трэвиса тек пот. Он так заикался, что его было сложно понимать.

Лукаса передернуло. Нет, он не злился на Трэвиса. Ему было жаль его. Однако он решительно не был уверен, как долго его желудок позволит смотреть на это.

– То, что происходит со мной… это очень страшно. Мне так плохо. Но я не могу никуда пойти… понимаешь, Люк… ни к доктору, потому что человек в моем положении, конечно… просто не могу позволить себе такую публичность и такой позор, что, мол, принимаю наркотики и…

Трэвис вновь вытер лоб.

– Разумеется, так слава морская… мирская… ну, знаешь эту поговорку, да? Уже не будешь заботиться о положении, о достоинстве, когда тело так… Знаешь, я постоянно трясусь так… так, будто бы внутри, если ты понимаешь. Ноги сводит судорогой. Колет под ребрами. Еще сердце колотится, и я не могу… не могу нормально помочиться. Это ужасное чувство – стоять над унитазом полчаса и… и… – Он осекся. – Постоянно дергаются пальцы и кажется, будто… будто я парю немного над землей, если понимаешь, о чем я. Господи, опять холодно! Я все время трясусь.

Трэвис замолк, потянулся за одеялом и обернулся им.

– Тяжело обо всем этом говорить, но если ты сможешь понять, каково мне…

Лукас закрыл глаза. Он прекрасно понимал, каково Трэвису, и без описания проблем с мочеиспусканием. Кому-то стоило бы посоветовать Большому Боссу пить много воды, залезть в ванну и любезно не делать подобных записей; но самому Лукасу не хотелось. Он до неприличия устал.

Тогда ночью в здании «Спенсер АртиСатс» он послушался своих инстинктов и совести; будто в ситуации, когда без раздумий бросаешься в воду за кем-то тонущим. Если объективно, это было правильно. Хоть какое-то вмешательство было необходимым. Лукас сам принял это решение, потому что никогда не относился серьезно к авторитетам; он всегда предпочитал полагаться на себя, а не звать к тонущим спасателей. Но теперь он начинал сожалеть, что впутался в это лично вместо того, чтобы просто сообщить Дюваль, у которой для подобных ситуаций есть образование, грант и полномочия.

До Лукаса донесся дрожащий голос Трэвиса:

– …конечно, кажется, что проблемы с потенцией в моем возрасте несколько преждевременны, но… но, возможно, это в целом связано со стилем жизни. Я совсем не закрытый человек. Я чувствительный, иногда пугливый, это правда, но люблю компанию. И страдаю, когда ее нет. Не хочу хвастаться, но про меня говорят, что я веселый и очаровательный, и… и… Но это на поверхности. Ты не представляешь, как… как я на самом деле ужасно одинок. Глубоко, страшно одинок, Люк. У меня нет женщины. Уже несколько лет. Вероятно, это потому, что моя мать была такая…

В этот момент Лукас вскочил с кресла, бросился к проигрывателю и выключил запись. Сделал он это по двум причинам, которые пронеслись в его голове практически одновременно. Взглянув тут же на дисплей на полную длительность записи – а это были сумасшедшие четыре часа двадцать пять минут! – он лишь подтвердил свои мысли.

Прежде всего: Трэвис записал это ночью в состоянии полной невменяемости. Утром отправил. У него не было времени пересматривать. Не было времени обдумать. Если время будет, он, вполне вероятно, пожалеет, что не оставил это при себе… и уже никогда не простит никого, кто это видел.

Если время будет.

Это была вторая причина – внезапное осознание, что может значить подобный вид исповеди. Лукас упал обратно в кресло, открыл нетлог и набрал номер Трэвиса.

– Ошибка. Абонента не существует. Номер не входит в Сеть, – сказал ему механический голос.

На самом деле этого уже было более чем достаточно, если учитывать ӧссенские мерки непрямого разговора: намек, которого хватит для понимания. Но Лукас все равно позвонил также Трэвису в офис и испытал все это: жуткая суматоха, истеричная секретарша, каменное лицо парнишки из полиции, который как раз готовил документы и стол. Вспотевший заместитель в плохо сидящем пиджаке говорил заикаясь и шепотом, будто боялся, что любое произнесенное вслух слово привлечет к нему внимание органов правопорядка, медиантов или духов.

– Да, к сожалению, должен сообщить… как мы только что узнали… трагедия, мы все находимся в шоке. Тело обнаружено час назад у него дома. Пока не предполагается никаких обвинений, но… нет, нет, его мотив неизвестен.

Лукас выразил соболезнования и повесил трубку.

Долго сидел неподвижно и молча.

Никаких обвинений. Он ухмыльнулся. Что это вообще значит? Они легко могли найти какую-нибудь связь с ним: свидетельство охранника в субботнюю ночь или курьера сегодня; но Лукас не слишком переживал. Земное правосудие все равно не сможет этого постичь. Оно никогда не осмелится назвать своим именем то, что сам Лукас видит так ясно.

На нем была двойная вина. Он отобрал у Трэвиса земную жизнь… и отобрал у него также ӧссенскую смерть.

Трэвис наверняка наглотался таблеток или выбрал другой изысканный способ – это точно не было чем-то связанным с текущей кровью или со свободным падением, ни с чем, что требует смелости. Если бы Лукас не вмешался, результат был бы тот же – через неделю, или вчера, или также сегодня; однако смерть была бы бесконечно слаще, на мандале, в объятиях Вселенной… и без записи где угодно, кроме Божьего лика.

Лукас достал микрод из проигрывателя. Он сомневался, что когда-либо найдет в себе силы посмотреть запись до самого конца. Четыре часа двадцать пять минут, ну, всё-таки! Парад мучительного стремления спешно обеспечить бессмертие всем порывам души, воспоминаниям и проблемам с выделением… эссенция неловкости и унижения… эталон смехотворности, уцелевшая в веках мелочь – вот что осталось от Роберта Трэвиса! У Лукаса было призрачное ощущение, что он держит в руках не микрод, а его душу; а также призрачное убеждение, что Трэвис посылал его с тем же ощущением. Тяжелая ответственность, которая вот так вдруг повисла на шее Лукаса. Тяжесть надежд. Душа не стоит хранения, но и выбросить нельзя. Смотреть на нее невозможно, но в ком найдется смелость удалить ее?

Лукас пожалел Аккӱтликса, который, будучи богом, копается в подобном целыми днями.

Фиона Фергюссон разложила на столе кучку бумаг и нацарапанных заметок. Все это она раздобыла в течение последних трех дней. Просыпалась по несколько раз за ночь и писала как сумасшедшая. Тут было много всего. Но она не могла разобрать.

Бумажки были помяты – в конце концов, она делала записи в кровати, в темноте и наполовину во сне, – еще и потасканы оттого, что она целый день их раскладывала, комбинировала и пыталась в них разобраться; но Фиона давно знала, что неразумно красиво переписывать все начисто, потому что так может быть утеряна часть информации. А для этих записей правило действовало вдвойне. Кроме нескольких предложений на терронском, там были одни цифры и незнакомые слова. Большую группу составляли знаки – вполне возможно, ӧссенские.

С ними она сама не справится. Можно попробовать отгадать отдельные фразы, но этого не хватит. Это наверняка цитаты, а в таком случае главную роль играет контекст. Даже если бы ей повезло и она нашла бы все знаки в словаре, она ни за что в жизни не обнаружит связи. Конечно, раньше у нее бы не возникло проблем. Она бы собрала бумажки и отнесла их в лардӧэн, где Прастарая бы ей все прочитала. Но идти к Прастарой она не отваживалась. К специалистам по Аккӱтликсу дорога теперь закрыта.