София никогда не осмеливалась нарушить этот запрет.

Лукас сделал это лишь раз.

После смерти отца и сын, и дочь Аинеи получили ровно по половине наследства, но домик в большей мере заняла София. Она была ближе к матери, как минимум помнила ее, и, более того, работа позволяла ей проводить в этом отдаленном месте практически целое лето. Лукас бывал там редко, зато, вполне в духе отцовского подхода, привозил в Блу-Спрингс различные артефакты, которые стали для него прошлым, но над которыми на данный момент он возвысился недостаточно, чтобы, слушая голос разума, бросить их в мусорное ведро: трофеи лыжного спорта, сертификаты и дипломы, разнообразные сувениры и письма от девушек, с которыми он уже не встречался. Думая об этом, Лукас добавил в план на воскресенье также милосердное освобождение своей сестры от гнетущих дилемм, которые ожидали бы ее после его смерти. Он разведет перед домом костер. И все сожжет.

Лукас шагал медленно, чтобы не начать задыхаться, но голова все равно разболелась уже на первой трети ступенек. Он сжимал зубы и тащился дальше. Когда они ехали сюда, он подумал, что к домику подниматься будет тяжело, но не ожидал, что настолько тяжело. Еще полгода назад он мог с легкостью взбежать по этой лестнице. Черт возьми, еще перед полетом на Марс он без каких-либо последствий несколько раз съехал по плазменной трассе! Но время шло. Состояние ухудшалось. Совершенно неотвратимо. Быстро.

Он вытер лицо, но пот лился по щекам и в глаза. Ему казалось, будто он тащит на спине не рюкзак, а свой собственный труп. Наконец он остановился и оперся плечом о скалу. Его ноги тряслись так, что на лестнице он едва удерживался. Пару мгновений Лукас отдыхал закрыв глаза.

Когда он снова открыл их, то увидел Пинки, которая легко сбежала вниз к нему. Господь бог! Он заставил себя расправить плечи и сделать два шага, но его тело сопротивлялось любому движению с неприятным упорством. Ноги абсолютно ясно ему сообщали, что, если он сейчас же не перестанет от них чего-либо требовать, они превратятся в кусок желе.

– Дай мне рюкзак, – сказала Пинки.

– Пинкертинка, прошу… ты ведь не будешь…

– Тебе жутко плохо, я же вижу! Знаешь… если ты упадешь, у нас не будет вина.

Лукас вяло отметил, как это забавно, что Пинкертинка перенимает его стиль речи. Но не смог выдавить улыбку.

– Софии нет, – настоятельно добавила Пинки. – Она оставила записку. До ее возвращения остается почти час. Никто ничего не узнает, Лукас.

Он снова закрыл глаза. Сам себе показался смешным: не из-за того, что ему плохо, а из-за того, что вечно пытается это скрыть. Лукас почувствовал на плече руки Пинки. Она взяла рюкзак за лямку и сняла у него со спины. Ей он совсем не казался тяжелым; благодаря лыжам она привыкла и к бо́льшим грузам. Лукас с невероятным облегчением рухнул на ближайшую ступеньку и с ощущением такой же невероятной нежности смотрел, как Пинки упрямо и без лишних слов шагает по лестнице.

Пинкертинка. Хильдебрандт.

П

инки, разумеется, хорошо знала Блу-Спрингс; они с Софией были добрыми подругами и разделяли любовь к длинным прогулкам, так что временами приезжали сюда вместе. Но впервые ее в домик привел он: когда лежал снег, зимой, на Новый год, ей было шестнадцать, а ему восемнадцать… через полгода после ее визита к ним домой и за год до его неторжественного торжества в ӧссенском храме.

Они здесь не одни; сюда едет еще несколько друзей, из которых большинство Лукасу даже не нравится. Болтливый Ник напивается весьма недостойным образом, потом его тошнит, и он отсыпается на бывшей кровати матери. Пол и Гретхен сошлись – Пол, которого Лукас ценит из них всех больше всего! – и обжимаются в прихожей между тумбочкой и вешалкой. Еще один парень, некий Том, привел с собой визгливую, страшно противную девушку, которую Лукас почти не знает и которая все это время достает их речами о том, как было бы здорово сейчас в городе в ночном клубе. Всего семь человек. Эту цифру Лукас никогда бы не смог забыть, даже если бы его память была на девяносто девять процентов дырявее.

Гости неплохо развлекались, а без него и где-нибудь не здесь, возможно, развлекались бы еще лучше. По-настоящему с ним лишь Пинки: она сидит совсем близко, тихо, неощутимо, почти незаметно, и, хотя Лукас о ней не особо заботится, она находится рядом с ним так же, как и все эти годы. В конце концов, она единственная знает его отца. Догадывается о многом.

В целом это вне конкуренции самый страшный Новый год в его жизни… мучительный, скучный, пошлый; а с приближением полуночи Лукас медленно теряет способность делать вид, что эта вечеринка полностью соответствует его вкусу. Время подходит к тому, чего он с приливами ледяного ужаса и темной решительности ожидает весь вечер.

Когда старый профессор позвонит ему, чтобы пожелать счастливого Нового года.

Когда на нетлоге увидит, где он.

Есть разные виды бунта. Когда был маленьким, Лукас испробовал всевозможные коварства и небольшие подлянки, но получил так, что потом долгие годы ни на что не отваживался. Еще полгода назад, после визита Пинкертинки, он искренне, смиренно пытался во всем отцу угодить. Когда случайно его ослушивался, то тщательно заметал следы и боялся, как бы его не раскрыли. В этот раз он впервые делает что-то для того, чтобы его раскрыли. Совершенно умышленно хочет вызвать конфликт.

То есть конкретного плана у него нет. Он не обдумывает, к чему это приведет. Не подходит к делу с таким благоразумием, чтобы действительно ответственно оценить возможные последствия и свои шансы. В этом и близко нет еще той крепко укорененной ненависти и холодной решимости, которые будут руководить им год спустя. Сейчас это лишь стихийное желание, неясное отчаяние, навязчивая потребность предпринять что-то, что угодно. Что угодно, что поднимет отца на уши. Что угодно, что замутит воду. После семи дней, проведенных Лукасом в начале предыдущего лета в пустоте и темноте, кое-что изменилось – изменилось в нем, – и он не выносил, что ничего не изменилось внешне.

Лукас ухмыльнулся, вспомнив старую Ёлтаӱл и ее попытку убедить его, что отец был на самом деле деликатным великодушным добряком, который смело пытался дать образование своему не поддающемуся воспитанию сопляку, несмотря на его ребяческий бунт, за что несправедливо получает неблагодарность даже после смерти. Бедный Джайлз Хильдебрандт, гигант мысли, гений, так и не понятый собственным сыном! Если говорить о детях: пожалеешь розгу – испортишь дитя. Когда вырастут, сами должны к этому прийти.

Однако кульминация конфликта, который Лукас вызвал празднованием Нового года в Блу-Спрингс, была в этом плане весьма поучительной. Тогда он услышал прямиком из уст отца нечто совершенно другое – твердо, без малейшей возможности иного толкования. Отец сам четко назвал то, что происходило между ними двумя… что находилось на фоне всех их столкновений с самого начала и до конца.

– Ты в Блу-Спрингс, Лукас, – ошеломленно говорит отец. – Ты имел дерзость позвать туда друзей!

– Так и есть. Мы тут развлекаемся, – надменно говорит Лукас и поворачивает нетлог, чтобы нанокамеры как следует сняли разгром вокруг.

На полу лежит темно-фиолетовый лифчик Греты, рассыпанный попкорн и несколько пустых бутылок. Пинкертинка перед полуночью пыталась навести порядок и сунуть белье Гретхен в ее рюкзак, но Лукас решительно ей этого не позволил.

– Я бы сказал, вы давно доразвлекались: компания устала, вино выпито, – замечает язвительно отец. – Домой привези конверт с надлежащим текстом, Лукас. Потому что за каждую минуту этой жалкой вечеринки ты заплатишь.

Ужас. Отец… улыбается! Ничто не выведет его из равновесия. Он не ругается. Не приходит в ярость. Не теряет достоинства. Ничто в нем даже не пошевелится!

– Желаю хорошего Нового года и больше ответственности в будущем, – добавляет он и исчезает с дисплея.