– И речи быть не может, Ёлтаӱл. Это слишком дорогое украшение.

– И он мне был очень дорог. И не спорь со мной, гӧаэргӱэлӱрр! Сын Джилеӓса не должен давать мне денег.

Ёлтаӱл положила кулон в красивую коробочку, тонкую мицелиальную скорлупу с асимметричным орнаментом.

– Может, ты примиришься с ним, если услышишь мнение одной старой женщины, Лус. Для него ты тоже был не медом, раз ему приходилось постоянно с тобой бороться.

Лукас отвел глаза.

– Он никогда не давал мне выбора. Я всегда казался себе крысой, загнанной… нет, в какой угол! – скорее в длинный трубопровод. За спиной дымовые гранаты, ни шанса увернуться. Ни остановиться. Ни отступить. Только бежать, чтобы спастись.

– Может, и у него не было выбора. – Ёлтаӱл помолчала. – Ты уже прочитал письмо?

– Не было возможности. – Лукас вздохнул и посмотрел ей в глаза. – Я не буду ему ничем обязан. Либо ты возьмешь деньги, либо Пинки придется обойтись без кулона, – сказал он медленно и отчетливо, находясь в трёигрӱ.

Ёлтаӱл яростно хлопала ушами.

– Ах ты хулиган упрямый – вот что я скажу! – выдавила она.

Лукас лишь засмеялся. Пока ӧссеанка демонстративно стояла к нему спиной, он выложил на прилавок в меру высокую кучку серебряных гексов, а кулон положил в карман.

– Если говорить о том фомальчонке… ты не думай, что докумекаешь своим умом, – проронила Ёлтаӱл, не глядя на него. – Я уже какое-то время наблюдаю, каким образом ты принимаешь решения, Лус. Это не усталые спекуляции и не затяжные раздумья; ты просто протягиваешь руку и берешь. Есть люди, которые на ящик с бутылочками пялятся по два часа, а потом все равно выберут не то, потому что боятся сделать это по велению инстинктов. Кулон они купят с третьего раза, и он не подойдет ни им, ни их девушке, ни их таксе. Думай, что делаешь. Замечай мелочи. У тебя отличная интуиция. Когда увидишь намек, наплюй на разум, дай чувству вести тебя и хватай то, что мимо пролетит. Хоть он и глееварин – поймаешь его в два счета.

Когда Лукас чуть позже сидел в такси и тащился на работу, ему позвонила София, чтобы узнать, как у него со временем и приедут ли они с Пинки на выходные.

Он уже вдыхал, чтобы отказаться, но София, конечно, знала заранее.

– Не ври, Лус! – энергично заявила она еще до того, как он успел заговорить. – У тебя не так много работы. Фомальхиванин исчез. Ты можешь взвалить на себя пять тонн дел, но в них нет и грамма того, что нельзя было бы отложить.

Лукас замялся. Разумеется, она права.

В тот же миг он сделал это: совершенно импульсивно решился. На благо человечества он уже достаточно постарался, а после смерти оставшийся отпуск не взять. Он мог бы успокоить совесть и утверждением, что всего лишь прислушивается к совету Ёлтаӱл… хотя, конечно, едва ли можно было представить, что под волшебным импульсом она имела в виду именно импульс исчезнуть на три дня из центра событий и эпицентра появления тех самых намеков. Где бы ни был фомальхиванин, он точно не в сосновом бору в Блу-Спрингс.

– Один – ноль в твою пользу, Софи, – сообщил он. – Если Пинки сможет, я возьму отпуск, и мы приедем уже вечером.

София уставилась на него.

– Держите меня семеро, – пробормотала она.

София звонила откуда-то с улицы, с высокой точки: она сидела на скалистом склоне, а за ее головой Лукас видел карликовую сосну и кусок неба.

– Еще один такой сюрприз, братик, и мне точно понадобится страховка, чтобы слезть домой! – вскрикнула она. – Я ожидала, что только через полчаса жестких переговоров я, возможно, уговорю тебя на субботу… а ты приедешь на целых три дня! – Ее лицо засветилось от восторга. – Отлично! Тревога! Я бегу варить суп из пакетика, чтобы было чем вас угостить!

Н

ельзя было сказать, что Блу-Спрингс находился близко: они летели три часа через океан, на последнем пересадочном узле им пришлось взять напрокат глайдер, а после этого еще полчаса пробираться сквозь лес. Наконец они свернули с каменистой дороги и припарковались на охраняемом месте в тени отвесной скалы. У Софии глайдера не было. Она ходила с рюкзаком пешком.

Домик был в труднодоступном месте – прилеплен к скале над обрывом оврага. Лукас вышел из глайдера, посмотрел наверх и горько пожалел, что впечатленные перспективой супа из пакетика они тащат с собой пять бутылок вина и продукты для щедрого ужина. Эти ступеньки он давно сосчитал, но сейчас Лукасу казалось, что их раза в два больше, чем когда-либо. Пинки ничему не удивлялась, надела рюкзак, схватила две сумки и зашагала наверх. Лукас же не сомневался, что подъем туда обеспечит ему в первую очередь мощную головную боль. Со всем этим его примиряла лишь мысль, что эта месть Аинеи Хильдебрандт ждет его последний раз в жизни. В оставшиеся ему месяцы он вряд ли снова заедет в Блу-Спрингс.

На деле же самой красноречивой памятью о матери был именно выбор места. Об Аинеи Хильдебрандт оно говорило абсолютно все: о ее вкусе, увлечениях, характере и размере счета. Аинеи была интровертом, потому выбрала это отдаленное поселение; была к тому же страстной альпинисткой и лугам, рощам или не дай бог морю предпочитала горы и отвесные скалы; была романтичной и любила драматическую напряженность, то есть хотела иметь свою пустыню на неприступном скальном карнизе между небом и землей; ко всему прочему, она была весьма способной и упорной, так что смогла организовать строительство столь абсурдного жилища; а кроме того, была совершенно безумной, потому что потратила на этот дом чудовищное количество денег.

Ступенек было ровно двести тридцать восемь; сделаны они были из углеродного композита, прибиты к скале и соединены титановым креплением. Кроме того, на лестницу можно было взобраться по-альпинистски; это был отличный скалолазный маршрут, любимая трасса матери. Она знала каждый ее сантиметр. Лазила по ней тысячу раз, всегда без обуви и без страховки. Лукас в возрасте от шести недель до двух лет многократно проделывал это восхождение вместе с ней, удобно усевшись и обычно посапывая в герданской детской корзинке у нее за спиной. Когда ему исполнилось два года, Аинеи вытряхнула его из корзинки и сюсюкая сообщила, что дальше он будет шагать сам. Первые пятьдесят ступенек всегда были большущей потехой, следующие сто пятьдесят – борьбой и плачем, оставшиеся тридцать восемь – полным отчаянием. Обычно на пятки ему наступала София и подгоняла словом и делом, пока их мать поблизости лезла вверх по скале.

Она обожала эту стену.

Попыталась как-то залезть по ней и ночью, когда Лукасу было три года и три месяца, – просто из каприза, во время грозы, под дождем, без страховки.

И упала.

Лукас тогда был слишком мал, чтобы понять это, но позже четко дорисовал этот момент в голове… включая всю его жуть и упоительное вожделение. Сам Лукас был значительно менее безумен, чем Аинеи, но все равно понимал эту темную герданскую страсть. Когда он еще участвовал в соревнованиях и перед заездом смотрел вниз с вершины плазменной трассы, то наслаждался теми же глоткáми опасности и блаженства; и именно в связи с этим чаще всего думал о матери.

Он много думал о ней и во время своего первого крупного бунта, который тоже был связан с Блу-Спрингс.

Отец Лукаса и после смерти Аинеи ездил в Блу-Спрингс каждый свободный момент. Он поддерживал все в прежнем состоянии… однако, кроме пиетета, к этому вела также его лень и нежелание вбухивать в это место еще больше денег. Композитный каркас домика и лестницы сопротивлялся всем атакам погоды и собирался продолжать в том же духе еще приблизительно несколько столетий, потому для перестановок и перемен не было никаких причин. Джайлзу, конечно, повезло, ведь он не мечтал построить дом. И точно так же не мечтал блистать спортивными достижениями. По скалам он не лазил, ходил исключительно по лестнице, причем прилично и культурно, в приличной и культурной одежде, которая никогда и близко не напоминала нечто неформальное, спортивное или туристическое. Иногда он брал с собой наверх и работу, но намного чаще просто сидел и смотрел на небо… или вниз в овраг, куда когда-то упало тело его жены. Этот домик был зачарованным прошлым, покинутой святыней супруги. Несмотря на то, что он, как человек насквозь рациональный, любую склонность к ностальгии стал бы отрицать, было очевидно, что домик для него значил многое. Это был вопрос привязанности: его материализованные воспоминания, убежище и вообще одно из немногих мест, с которым его связывали настоящие чувства. Лукасу и Софии в Блу-Спрингс было строго запрещено даже передвинуть стул; не говоря уже о том, чтобы что-то менять, кого-то туда звать или не дай бог ездить туда без отца.