В 1917 г., когда под руководством обер-прокурора Святейшего Синода В. Н. Львова началось «обновление» церковного строя, реформаторы из духовенства, подобные Серышеву, составляли основную силу, стремившуюся ограничить власть иерархии и разрушить традиционные церковные устои. Но в то время епископ Мефодий, защищая революционно настроенного молодого священника, видел в этом исполнение своего христианского долга. Сыграло роль и отношение архиерея к семье Серышевых, желание поддержать сына уважаемого в епархии и преданного Церкви пастыря, каким был отец Николай.
Дальнейшие сведения из биографии священника Иннокентия Серышева говорят о том, что его интересы по-прежнему были далеки от Церкви. В 1910 г. он съездил с больной женой в Славянск и Крым и, вернувшись в Читу, получил место учителя в двухклассной церковно-приходской школе. В Славянске он впервые познакомился с языком эсперанто и написал на нем несколько писем за границу. Через несколько месяцев отец Иннокентий получил ответ из Австралии, и с тех пор началась его обширная переписка с эсперантистами.
За очередную статью в журнале «Красный звон» священник Серышев в качестве наказания попал в Селенгинский монастырь на месячное безочередное служение, после чего снова получил приход теперь уже далеко в глубинке, в селении Шергольджин на границе с Монголией, где числился три года. Прибыв в Шергольджин, он упросил своего отца, который приехал туда вслед за ним, «заменить» его на приходе, а сам отправился «в отпуск» за границу вместе с одной из своих сестер, тоже эсперантисткой. Во время этого четырехмесячного путешествия они посетили Германию, Бельгию, Англию, Францию, Италию, Швейцарию, Австро-Венгрию, Константинополь. Побывал отец Иннокентий даже на Афоне. По его словам, во время поездки он активно пользовался эсперанто.
В 1914 г. умер отец Николай Серышев, и его сын, священник Иннокентий Серышев, оказался в Томской епархии, куда в декабре 1912 г. был переведен епископ Мефодий (с августа 1914 г. покровитель семьи Серышевых уже епископ Оренбургский и Тургайский). До 1917 г. отец Иннокентий сменил три прихода: недолго пробыл в Петухове под Томском, потом почти два года служил в Терешкинском приходе Барнаульского уезда, затем в Романькове, недалеко от Барнаула.
После Февральской революции Серышев вышел за штат и по приглашению барнаульских кооператоров устроился секретарем в Культурно-просветительный отдел при Кредитном и Потребительном кооперативных союзах, впоследствии преобразованный в самостоятельный Культурно-просветительный союз Алтайского края. Летом 1918 г. он стал секретарем при внешкольном Отделе народного образования Каракорум-Алтайского уездного земства.
Беженский путь заштатного священника Иннокентия Серышева начался в сентябре 1919 г., когда он, оставив семью в Алтайской глубинке, эвакуировался сначала в Бийск, затем в Томск. По его воспоминаниям, в это время там находился «кое-кто из министров» колчаковского правительства, благодаря которому он смог получить от Министерства народного просвещения «безденежную командировку в Японию и Америку для ознакомления с постановкой там дела наробразования».
Приехав в Японию в декабре 1920 г., Серышев сразу же направился в общество эсперантистов, где имел много знакомых по переписке. Начальник Японской Миссии епископ Сергий (Тихомиров) поначалу принял его так же, как принимал других священниковбеженцев, т. е., по словам самого отца Иннокентия, довольно хорошо. При первой же встрече Серышев передал начальнику миссии письмо от своего попечителя – архиепископа Оренбургского и Тургайского Мефодия (Герасимова), который испрашивал о возможности устроиться временно в Токио. В разговоре епископ Сергий, как пишет Серышев, осудил архиереев-беженцев, сказав: «Я бы не побежал»{271}.
В Японии отец Иннокентий неожиданно нашел себе друга и помощника в лице настоятеля посольской церкви. В январе 1921 г. отец Петр Булгаков начал хлопоты об отправке Серышева в Америку и даже составил письмо к документам по его аттестации, но хлопоты эти не имели успеха. Тогда же он обращался в посольство и по вопросу о возможности въезда в Японию архиепископа Мефодия, с которым поддерживал связь Серышев. Почему проживший год в Харбине архиерей согласился на предложение Серышева перебраться в Японию, сказать трудно. Очевидно только, что главным инициатором переманивания архиепископа Мефодия в Токио был отец Петр. Подтверждением этому служит его письмо Серышеву от 6 июля 1924 г., в котором Булгаков писал:
«В коллекции писем я нашел письмо ко мне Абрикосова{272} с ответом посла на мой вопрос касательно приезда в Токио преосвященного, теперь высок[опреосвященного] Мефодия. Помните наш проект вызвать его в Японию? Должен Вам признаться, что в этом моем деянии очень виновны Вы, ибо дали мне о преосвященном Мефодии самое наилучшее представление»{273}.
В этом же письме отец Петр поведал своему другу и о другой причине благосклонного отношения к архиепископу Мефодию. По его словам, находясь в Забайкалье в период потрясений 1905–1906 гг., он «имел счастье» быть знакомым с двумя представителями революционного движения – директором Верхнеудинского реального училища И. К. Окунцовым и бывшим членом нечаевской организации «Народная расправа» эсером А. К. Кузнецовым, лично участвовавшим в убийстве студента И. Иванова, обвиненного Нечаевым в предательстве. По этому делу Кузнецов был приговорен к десяти годам крепости, впоследствии замененным каторжными работами и затем поселением в Сибирь.
В 1906 г., во время карательной экспедиции генерала П. К. Ренненкампфа, Окунцов и Кузнецов были арестованы за революционную пропаганду и приговорены к смертной казни. Вскоре после суда ночью в вагон генерала Ренненкампфа явился епископ Читинский Мефодий, который настоял на отмене смертного приговора для четырех преступников, среди которых были Окунцов и Кузнецов{274}.
Об этих своих знакомых протоиерей Петр Булгаков писал:
«И Окунцов, и особенно Кузнецов произвели на меня самое хорошее впечатление. Про Кузнецова я прямо подумал: вот бы нам таких архиереев. <…> И вдруг, уже по приезде во Владивосток, я узнаю потрясающую весть о военно-полевом суде над этими двумя выдающимися деятелями и о смертном приговоре над ними. До слез мне стало жалко обоих: и молодого Окунцова, и престарелого Кузнецова. И вдруг весть об их помиловании, а затем и подробные рассказы о решительном поступке пр[еосвященно]го Мефодия, буквально вырвавшего обоих из объятий смерти»{275}.
Снисходительность, доброта, стремление защитить пострадавших – эти черты характера владыка Мефодий сохранил на всю жизнь. По воспоминаниям знавших его людей, если случалось, что поступали жалобы на кого-либо из священнослужителей или даже низших клириков, он всегда лично разбирал дело и по возможности оправдывал обвиняемого{276}. Но его доброта иногда распространялась и на людей сомнительных, чему примером служит многолетняя отеческая забота архиерея об Иннокентии Серышеве.
Характер архиепископа Мефодия вполне устраивал реформаторов, рассчитывавших не только на его мягкость, но и на влияние на церковные дела. Иным было их отношение к начальнику Японской Миссии, которому и Булгаков, и Серышев доставляли немало хлопот. В свою очередь, архиепископ Сергий крайне нелестно отзывался о настоятеле посольской церкви. В своем письме митрополиту Антонию (Храповицкому) он писал:
«Знаете ли Вы, дорогой владыка, Булгакова? В Посольстве его никто никогда не уважал. Жил он в треугольнике: “дом – посольство – военное училище”. Дома он преподавал единицам русский язык, вязал на машине чулки и сдавал комнаты жильцам, выгоняя 2-е жалованье.
