Ох. Короче, мы пошли домой, расстроенные потерянным вечером. И почему так получилось? Мы ведь неплохо ладили до этого дня. Никто не решался заговорить первым. Наверное, мы бы так и дошли в тишине до метро и разъехались навсегда.

— Чё здесь делаем, молодые люди? Ваши документы! — двое крепких мужчины в чёрных костюмах с выпирающим бронежилетом высились перед нами, как многоэтажки.

— А в чём дело? — искренне озадаченный спросил Толик, но никто ему не ответил. Стражи порядка скрутили парня и без лишних слов куда-то повели. Ха! Куда-то! Мы с вами прекрасно знаем, куда и зачем его повели, а также вполне себе представляем, что с ним могут сделать, учитывая его беспардонность.

Я сильно испугалась, и в голове возникла картинка: мужики бьют Толика ногами по рёбрам после того, как он им начал втирать про эдипов комплексов. Удары становятся все сильнее, потому что музыкант просто не способен вовремя заткнуться. Чтобы избежать этой ужасающей ситуации, в которую я поверила всем сердцем, я кричала амбалам в уши, что мы просто гуляли, что мы встречаемся. Я колотила их по стальным мышцам, требуя немедленно отпустить моего друга. Пыталась объяснить им, что мы шли с кафе, были на свидании и, вообще, они не имеют право задерживать человека просто так. Никто не собирался мне отвечать.

Они уже запихивали Толика в автозак, как послышалось:

— Вали мусора!

Что-то яркое полетело в нашу сторону. Мужчины отпустили Толика, схватили щиты обеими руками и подняли над собой. Парень сообразил быстро. Взяв меня за руку, Толик со всех ног драпанул. Настоящий спринтер. Сейчас, когда я это вспоминаю, всё кажется мне нереалистичным. Как мы смогли бежать быстрее летящей петарды? Однако нас ничего не взорвало.

Не помню, куда мы двигались, обрывки домов мелькали перед глазами. Изрядно запыхалась уже после первой минуты бега, держал меня только адреналин, страх попасть в тюрьму и яркая картинка в голове с окровавленным Толиком. Но надолго меня не хватило — бег придумали в аду. Заметив, как я сбавила темп, парень свернул за угол — мы забежали в красивую парадную с облупившимися стенами. Но мне было не до восхищения изяществом лепнины: как в любом здании старого фонда, лестницы были крутыми. На третий этаж Толик меня буквально втаскивал.

— Конечная остановка, — радостно заявил он, а я схватилась за перила, чтобы отдышаться.

Толик дёрнул одну из дверей — она оказалась не заперта. На меня навалился аромат коммуналки: затхлость, сырость и лёгкий запах хлорки, который, может, мне вообще померещился.

— Это… Что? — спросила я, более сложные предложения мне не давались.

— Коммуналка, в которой часто открыта дверь. Здесь слишком много жильцов, чтобы постоянно запираться. Переждём. Если за нами кто-то бежал, то тут нас не найдут.

Я немного потупилась, потому что заходить в чужое жилище без разрешения мне казалось невежливым.

— А это нормально?

— Конечно ненормально, но мы зла никому не желаем.

Осторожно зашли, и первым делом я направилась искать ванную, чтобы помыть руки, но там, никого не стесняясь, лежал бомж. Он не мучился совестью из-за невежливости. Лежал себе тихо, даже не вонял. Впрочем, возможно, это был не бомж, а просто пьяница, не сумевший доползти до дома. Крутой же у него был пиджак. Питер — удивительный город, где нищие выглядят более стильно, чем богачи.

Не стали портить сон человеку и направились на кухню. Я села на потасканную жизнью табуретку, а Толик принялся мыть посуду. Никакого средства для мытья не было, поэтому он старательно намазывал тарелки хозяйственным мылом.

— Что ты делаешь?

— Раз мы ворвались в чужой дом, то нужно сделать что-нибудь полезное.

Я посмеялась.

— Признавайся. Ты Робин Гуд?

Толик оглянулся и мягко мне улыбнулся.

— Просто так меня учила мама.

— А где сейчас твоя мама?

— Она умерла, когда мне было семь

На этой фразе я начала кашлять. Всё это время я наперебой рассказывала о своих глупых семейный проблемах, а Толик ни разу не упоминал о собственных родителях и прошлой жизни.

— Извини, мне неловко. Я, оказывается, ничего о тебе не знаю… Даже не интересовалась.

— Да брось ты, — Толик отмахнулся. — Дело былое, нечего мне рассказывать. Ну, жил в маленьком холодном городе. Мама у меня была хорошая, но много болела, так что её смерть не то чтобы стала внезапной.

— Думаю, для семилетнего мальчика всё же смерть — неожиданное явление.

Толик остановился и уставился на воду, тяжело падающую на дно раковины.

— Я никогда не задумывался о том, что она умерла. Нет у меня внутри этого осознания. Для меня мама везде, потому что я живу по её правилам. Тем немногим правилам, о которых она успела мне рассказать. Да и давно это было.

— Твоя мама пела?

— Очень красиво, насколько я помню. Моя мама была музыкой. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Откуда-то должна была взяться такая большая любовь к музыке.

Толик только пожал плечами.

— Если ты о генетической памяти, то я в это не верю. У тебя кто-то писал рассказы или стихи в семье?

— Нет, — вздохнула я. — Одни художники.

— Ну, вот. Почему ты тогда пишешь?

— Но я не пишу.

— Ой, — парень отмахнулся, — дело времени.

— А что с папой? Он ещё жив? — попыталась сменить тему.

— Не знаю и знать не хочу, — отрезал Толик, ему не очень хотелось разговаривать о давно минувших временах. — Что насчёт тебя? Ты очень упорно пытаешься привлечь внимание отца, ты всё время о нём говоришь, буквально бежишь по его следам. Я этого не понимаю. Мне это кажется странным.

Я хмыкнула. В чём-то Толик был прав и наши отношения с Кислыми были странными. Точнее, не могу сказать, что у нас вообще были какие-то отношения.

— Мне всё время кажется, что он ко мне холоден. А я невыносимо хочу заполучить его внимания, одобрения и признания. Ты знаешь, — я замялась, — мой папа гений. И его гениальность преследует меня всю жизнь. Все обращались ко мне с почтением и уважением, просто потому что я «дочка того самого Кислого». И я очень гордилась. Мне хотелось всем показывать, что я «дочка того самого Кислого», но вот он не обращался со мной, как с близким человеком. Он проводил больше времени со своими скульптурами, учениками и моделями. Мне всё время казалось, что я недостаточно хорошая дочь. Иначе почему он выбирает не меня?

— Это ведь никак не связано.

— Что?

— Ты — это ты. Скульптуры — это скульптуры. Он никого не выбирал, — Толик домыл посуду и присел на корточки возле моих коленей. — Это ты себя не любишь, а не он, — парень погладил мою руку. — Позволь себе расслабиться. Пиши, пусть это будет несовершенно. Тебе же нравится писать. Ты так вечно будешь это откладывать до момента, когда «я стану лучше, умнее или талантливее». Будь несовершенной. И позволь Кислому любить тебя, потому что ты — это ты, а не за жизнь с положительными отметками и художественные способности.

Мимо пробегал таракан. Он замер и, подергивая усиками, принялся рассматривать нас. Но мы оказались таким большими, что он быстро всё понял: надо драпать, иначе мало ли чего эти гиганты учудят. Я чувствовала себя, как этот таракан, и бежала от всего, что казалось мне недостижимо далёким. Сейчас мне тоже захотелось убежать от этого разговора. Жаль, что я ненавижу бегать.

— Это невозможно. Просто начать писать роман невозможно, — тяжело выдохнула я.

— Раз невозможно здесь, тогда идём в другое место.

— Я не об этом же…

Толик потянул меня прочь из коммуналки. Бомж, который лежал в ванной, бормотал во сне, и его бас эхом разносился по всему коридору. Забавно, я не знаю, кто из нас свободнее: я или он.

Уже стемнело и на петербургских улицах стояла слишком непривычная тишина. Всех разогнали, а нарушителей уже принимали где-то в отделениях. Мы топали по брусчатке и вздрагивали от собственных шагов. Но от этого было не страшно, а приятно: волнение щекотало нутро. Я люблю такой Питер, потому что так он раскрывает полностью свою сущность: он не только балагур и ночной хулиган, он может быть тихим и нежным, он может быть пугающим. Так что ему не нужны люди, чтобы быть по-настоящему наполненным. Город-человек. Честно говоря, он тоньше и многограннее большинства людей.