Да, давайте немного поговорим об авторе этой истории, отдадим дань несостоявшемуся биографическому роману о моей жизни. Я вот полюбила литературу в 13 лет, когда прочитала девчачьи детективы. Там крутые девчонки расследовали дела о воровстве и убийствах. Потом в мою жизнь вошел Стайн с его подростковыми ужастиками — сердце было потеряна навсегда. Однако, когда ты растешь в доме художников, твоя судьба предрешена. Не самая худшая участь, и всё же грустно.
Но рисовала я всегда лучше, чем писала литературные произведения. О чём мы говорим, если за сочинения в школе мне порой с трудом ставили четверку. Да и не умела я рассказывать истории «художественно». Дичь. Зачем? Это поэзия или музыка должны услаждать уши, а проза с болью вонзаться в грудь, разрывая все прошлые убеждения. Впрочем, наверное, я просто лишена таланта писать красиво. И я настолько себя в этом убедила, что даже никогда не пробовала.
Что изменилось с тех пор? Читайте дальше.
После неловких вопросов о моём отце, Любовь Михална трудно шла на контакт. Тут даже парни начали вступать в разговор, чтобы разрядить обстановку. И это получилось. Вообще у Толика была магическая способность переключать внимание людей. Скажу так: в питерской «Угрюмочной» в этот день нам бы бесплатно точно не налили, а выставили бы счёт в два раза больше. Смеялись много — челюсти сводило. Уже плохо помню суть разговора, но пришли мы к тому, что у парней, оказывается, группа. И меня понесло. Говорят, людей больше всего оскорбляет то, что их раздражает в самих себе. Думаю, в этом много правды. Когда Толик сказал, что они не могут зарабатывать своей музыкой, делом своей жизни, я взбесилась и начала спорить. Найдите хотя бы маленький фан-клуб просто, даже если вам кажется, что песни отстой.
— Важно просто, чтобы твоя аудитория тебя услышала!
— Люди не буду слушать говно, — уверял Толик.
— Люди тем каждый день и занимаются, что слушают говно. И я говорю не только о музыке, я говорю о политике, плохих книгах, убогих выставках. На этом строится масс-культура.
— Окей, но не всё же говно становится популярным говном.
— Да, только те, кто действуют становятся популярными.
— А если я не хочу писать говно, то мне умереть на нелюбимой работе?
— Как вариант. Или взять себя в руки и понять, что для кого-то ты всё равно будешь говном, но найдётся процент людей, который будут считать тебя гениальным. И если этот процент сумеет убедить других, что ты гениален — дело в шляпе.
— Это так сложно, я ничего не понимаю.
— Тебе не надо понимать, надо идти и петь.
— Ага, — Толик рассмеялся, — может, прямо здесь?
— Можно организовать, — уже успевшая заскучать Любовь Михална встрепенулась.
— Вы серьёзно? — Толик запаниковал.
— Нет таких дверей, которые не может открыть старушечий скандал. Бегите в машину за гитарами.
Толик сидел на месте, а вот Витася ринулся. Он вообще слушал Любовь Михалну беспрекословно, она внушала ему уважение. Наверное, дело было всё-таки в еде, которая всегда появлялась перед Витасей, как только он садился за стол. Хоп! Перед ним тарелка борща. Магия — не иначе.
Гитары были уже в руках у Толика. Причём зачем-то Витася вручил другу обе… Видимо, нервяк даже на здоровяках отражается. А Любовь Михална уже договаривалась о выступлении. Брала на абордаж какого-то очень неуверенного менеджера. Она упёрлась в «мой внук хочет играть», и против этого не попрёшь. Говорит, что даже денег с заведения не потребует, а могла бы и коллектором подработать. Но Любовь Михална решила, что это как-то очень стыдно для гордого провинциала. Так что дрожащий от страха тощий администратор даже раскланялся перед волевой старухой, которая проявила настоящее великодушие, не снимая с него последние штаны.
Вопросы Любовь Михална решать умела, некогда у неё в подчинении была орава сибирских мужиков, так что с какими-то ресторанными доходягами не справиться было бы просто стыдно. Ей-богу.
Надо ли мне говорить, что Толик трясся хуже всякого чихухуа? Я протянула ему граненный стакан.
— Пей.
— Что это?
— Лучше тебе не знать. Средство для снятия стресса. И вообще, когда девушка даёт, то надо брать, а не мямлить. Или ты девственник?
Вопрос, который действует на мужика любого характера и сословия. Реагируют на него по-разному: злятся, закатывают глаза или посмеиваются, — однако результат обеспечен. Они сделают то, о чём ты их просишь. Толик «пфыкнул», но выпил залпом, наморщился, вытер губы и поблагодарил. Бармен, который, видимо, был самым обаятельным и артистичным в этом заведении, вышел на небольшую сцену, чтобы представить ребят. Когда оба парня появились у микрофонов с гитарами, я посмотрела на них по-другому. Оглянулась на Любовь Михалну, для неё метаморфоза неожиданной не оказалась.
На обшарпанной сцене стояли два парня. Они были очень разные. Бородатый бугай держал гитару так, словно она была игрушечная, а рядом — очень болтливый и активный парниша. В его же руках инструмент казался чем-то сакральным. Он держал гитару, как женщину. Песни были наполнены светлой грустью. Вот опять мне надо это расписывать литературно. Что-то вроде:
«Первый аккорд врезался в меня молнией. Он пропустил электричество в тело, и дальше по душе разливалась любовь. Да, щипало. Но преследовало чувство упоения от этой боли. За такой болью всегда следует счастье. Это не падение, а подъём в гору, а там ждёт сногсшибательный рассвет. На вершине по-другому не бывает.
На припеве я уже покорила собственный Эверест. Мне не страшно, я в потоке. Я плыву по течению. Я и есть течение. Моё нутро раздирается по кускам и сливается со всем миром, что окружает меня. Мой мир становится единой любовью и даёт жизнь всему остальному. Рождаются цветы, птицы, паучки, все мяукающие и гавкающие. Рождаются звёзды и солнце. Рождаются люди».
Как же трудно мне даются эти лирические отступления…
Хочу снова заметить, как преобразился на сцене Толик. Это был остроумный и обаятельный парень, который пел так, словно лично тебе признавался в любви. Образ разительно отличался от настоящего Толика — от вспыльчивого и одновременно робкого парниши. Позже я спросила его: почему с ним происходит такая перемена на сцене? И он сказал то, что надолго отпечаталось в моей голове: «Когда музыка — это всё, что у тебя есть, а её слушает неприлично мало человек, то становится невыносимо больно. И ты живешь с этой онкологией изо дня в день. Единственным обезболивающим становится сцена».
Глубоко, согласитесь. Я от него такого не ожидала. Впрочем, и когда он выходил на сцену, я не ожидала, что зеваки хлынут к музыкантам поближе и всего за 10 минут станут их поклонниками.
Любовь Михална сидела за столиком в одиночестве, когда вся толпа щемилась у сцены. Женщина улыбалась. И её улыбка подействовала как свет на мотылька. И этим мотыльком стал мой отец. Он присел рядом с женщиной — от него снова повеяло приставучим запахом ромашкового финского мыла.
Кислый остановился в городе, потому что местный музей приобрел его новую работу, нужно было уладить пару вопросов. Буквально за день до приезда Любови Михалны он был у Лёли: заехал, попил чай, подарил скатерть. Намекнул, что видел Любочку, но поговорить об этом по душам — не решился. И теперь он тут. Хотел поужинать. Он любил этот ресторан, мне же его когда-то показал. Как оказалось — не зря.
— Что… думаешь станут знамениты? — спросил Кислый Любовь Михалну.
— Я ещё не ошибалась, Скульптор. Они талантливы. Талант найдёт дорогу.
— Твои дети?
— Можно сказать внуки.
— Ты слишком молода, чтобы иметь таких взрослых внуков.
— Ой, Скульптор, давай без этих льстивых речей. Я старая, и ты старый. Будем честными.
Кислый развёл руками.
— Я всегда был старым.
— Это правда, — усмехнулась Любовь Михална. — Ты родился старым.
Женщина не смотрела на свою первую любовь. А вот Скульптор пожирал глазами Любочку. Он почти не моргал. Честно, он даже не верил, что это действительно она, а не галлюцинации. Внутри него что-то забурлило, как в прежние молодые годы: захотелось зарыться в её волосы, поцеловать в ухо. А казалось, что волна возбуждения уже давно прошла и забыта. Слишком он был стар и уныл к жизни. Не говоря уже о том, что было странным находить пожилую женщину такой привлекательной. Привлекательнее даже, чем та двадцатилетка, которая прыгала в топе без лифчика недалеко от столика.
