Еще случались просветы, когда я приходил в себя настолько, что мог почти с обычной ясностью мыслить, воспринимать то, что мне говорят. В такие моменты я узнавал об очередном визите дяди Родиона, о том, что он просил мне передать.

В палату ко мне дядю не пускали, и из-за этого я не мог спросить его об Алевтине, а сам он почему-то сообщал новости только о Никите. Аля же… она словно превратилась в призрак: я знал, что она есть. Был уверен, что она по-прежнему заботится о Никитке. Но для меня она словно исчезла — не приезжала, не пыталась передать что-то через дядю.

Это угнетало.

И без того нерадостная обстановка и отвратительное самочувствие делались в сотню раз невыносимее из-за ее молчания.

Алевтина винит меня в том, что случилось? Ненавидит и не желает видеть?

С другой стороны — что на меня смотреть?

Кислородная маска на носу, трубки в венах, в мочевом пузыре, какие-то нашлепки на груди, от которых тянутся провода к аппарату, прищепка на пальце, наверняка окровавленные бинты на спине — я правда хотел, чтобы Алевтина явилась и увидела меня таким? Чтобы потом я приходил к ней вот таким в ночных кошмарах?

Да. Я — чертов эгоист. Я так хотел увидеть Алю, услышать ее голос, ощутить прикосновение, что мне было плевать, каким я перед ней предстану.

Я сходил с ума от неизвестности. Комкал треклятые простыни, грыз зубами уголок подушки. Проклинал свою паскудную судьбу, которая снова поманила меня миражом счастья — и отняла его у меня. Возможно, навсегда…

Однажды я не услышал, как вошла медсестра. Не успел справиться с очередным приступом отчаяния.

— Плетнев! Вы что творите?! Если вам так больно, то почему ничего не говорите? — женщина встала надо мной, взялась расправлять скомканную простыню, потом позвала санитарку, чтобы та надела на подушку свежую наволочку.

Я закрыл глаза и молчал. Не стану же я рассказывать чужому, по сути, человеку, что дело в другой боли. Не от ожогов.

Медсестра пригласила лечащего врача — ожогового хирурга. Хирург пригласил то ли психолога, то ли психиатра.

— Зиновий, поймите: чем больше вы молчите, тем хуже последствия. Поделитесь со мной своими переживаниями, — уговаривал тот.

— Лучше б я сразу сдох! — выплюнул я в сердцах после десятиминутного допроса.

— Надеюсь, в самом деле вы так не думаете, Зиновий. За вас говорит ваша депрессия. Такое часто случается у пациентов с ожоговой болезнью… — забормотал психолог.

— Просто. Уйдите. Оставьте. Меня. В покое, — потребовал я.

— Хорошо. Сегодня, вижу, вы не в том настроении… но я еще загляну к вам на днях. Подумайте пока, о чем вы хотели бы мне рассказать.

Я скрипнул зубами, зажмурил глаза — и промолчал.

Позднее, на вечернем обходе, попросил дежурного врача:

— Позвольте мне поговорить с Родионом Зиновьевичем, когда он приедет.

— Вообще-то, посещения не желательны…

— Мне нужно поговорить с отцом!

— Ладно. В виде исключения…

Дядя Родион приехал на следующий день ближе к обеду.

Меня накрыли свежей простыней. Дядю облачили в хирургический костюм, шапочку, бахилы и маску.

Как выдержало его немолодое сердце, когда он вошел в палату и увидел меня — я не знал. Боялся об этом думать.

— Привет, сынок. Как ты? Держишься? — дядя присел на табурет возле моей высокой койки так, что я смог, не поворачивая голову, увидеть его испещренное морщинами лицо.

— Держусь, — хрипло каркнул я. — А ты?

— Я — старый солдат. Не имею права сдаваться, когда у моих детей беда. — Отец слегка сжал мою ладонь своими пальцами.

Я растянул сухие губы в слабой улыбке:

— Знаю, отец. Ты — крепкий орешек. Сколько дней прошло, как я здесь? Сбился со счета… — признался я, и тут же перешел к другому, тому, что волновало больше всего. — Расскажи мне, что с Никитой? Как он? Как Алевтина?

— Ты здесь пятый день, Зин. Никите повезло: ни одного серьезного ожога! Только отравление угарным газом. Пришлось докторам его в реанимации подержать, вот сегодня обещают в обычное отделение перевести.

— Хорошо, — я снова изобразил подобие улыбки. — А Тина?

— Аля почти жила все эти дни там, у Никиты. Домой только ночевать приходила. Ей разрешили помогать на посту, где он лежал. Теперь вот еще недельку полежит с ним в неврологии. — Дядя озвучил то, о чем я и сам догадывался: конечно же, Алевтина не отходит от сына! — …тебе просила передать привет и пожелания скорейшего выздоровления.

Тон дядиного голоса оставался все тем же ровным и успокаивающим, но его слова вызвали у меня огромные сомнения.

— Отец, не надо…

— Что — не надо? — дядя сделал вид, что удивился.

— Если Аля… Алевтина… если ей все равно, что со мной — лучше так и скажи. Я хочу знать…

— Не все равно ей! По глазам вижу — совсем не все равно! И меня после каждого визита к тебе она спрашивает, как ты! — на этот раз совершенно искренне возмутился Родион Зиновьевич. Помолчал, пожевал губы. Потом добавил: — Как я радовался, когда видел, что у вас вроде отношения складываться начали! Не разрушь это, сынок!

— Если еще есть чего рушить. Боюсь, что все сгорело в том проклятом пожаре. Почему он случился? Уже известно? — я поспешил перевести разговор на не такую больную тему. Не стоило мне вообще признаваться в своих сомнениях! Дяде и так непросто с нами всеми.

— Пока нет. Результаты экспертизы на следующей недели обещают… — дядя вздохнул, покачал головой. — Ты, главное, не кисни тут, не падай духом, сын! С делами в компании я пока справляюсь: старый конь борозды не испортит. Скажи, чего тебе привезти?

— Ничего не надо, отец. Мне бы… — я зажмурился на миг, пережидая накатившую вспышку тоски, сжавшей горло.

— Что, Зин? Скажи! Я все сделаю, что только можно!

— Мне бы Алевтину увидеть. Хотя бы на пару минут. Я не успел сказать ей кое-что очень важное… в тот день.

— Я попытаюсь это устроить, сынок. Не знаю, пустят ли ее к тебе, но я буду очень стараться!

Да-да. Я знал: в ожоговое отделение даже родственников пускают крайне неохотно, а Аля мне формально никто. И все же… мне было просто необходимо увидеть ее, взглянуть в ее глаза, прочесть в них — надежду или приговор.

— Постарайся, отец, — вместо кивка я закрыл и открыл глаза.

Отец ушел. Мне оставалось только терпеть и ждать.

О том, почему случился пожар, я узнала раньше пожарной инспекции.

Первые пару дней Никиту мучила одышка, он постоянно лежал в кислородной палатке и под капельницей. Но потом быстро пошел на поправку. Ему назначили несколько сеансов в барокамере. Один в камере сидеть он не мог, поэтому вместе с ним сидела я. Читала сыну детские книжки, пела песенки. В общем, развлекала, как могла.

На одном из таких сеансов решила поговорить с сыном о том, что произошло.

— Китенок, сынок, ты хочешь домой? Обратно в свою любимую комнату? — зашла я издалека.

— Нет! — глазенки малыша стали огромными и испуганными. — Там огонь!

— Там уже нет огня. Его потушили дяди-пожарные. А откуда огонь взялся? Ты знаешь?

Сын опустил голову, насупился.

— Никитка, я обещаю: тебя никто не будет ругать и наказывать! Просто расскажи мне, что случилось? Ты спал? — я знала, что Елена Михайловна уложила сына на дневной сон, потом почувствовала себя плохо и спустилась вниз, чтобы поискать у нас в аптечке какие-то таблетки.

— Спал. Потом проснулся, — неохотно кивнул Никита.

— Проснулся, а няни нет, так?

— Да…

— И что ты дальше сделал?

— Пошел на ковер играть, — по-прежнему стыдливо пряча от меня взгляд, признался ребенок.

— Хорошо. Ты сел на коврик и начал играть. А во что ты играл?

— В костер… хотел сделать такой, как в парке.

Я тут же припомнила, что с неделю назад мы гуляли неподалеку от коттеджа и видели, как на окраине рощи кто-то из местных жителей запекал в углях картошку и жарил над огнем хлеб и сосиски, нанизанные на шампуры.

— А чем ты поджигал костер, сынок? — ласково спросила я, внутренне сжимаясь от возникшей перед глазами картинки.