Гроза закончилась, ветер утих. Меня потянуло на свежий воздух.

— Это вы отдыхайте. Я пойду… проветрюсь.

— Как хочешь.

Тина улеглась поудобнее, снова накрыла Никиту пледом так, что его стало почти не видно. Закрыла глаза.

Я постоял еще несколько мгновений, глядя на эту завораживающую картину: любящую мать, которая нежно прижимает к себе спящего малыша, — и тихо вышел. Сначала — из спальни Алевтины, затем — из коттеджа.

Ночной воздух был напоен послегрозовой свежестью. С неба все еще сеялись редкие мелкие капли дождя. Я запрокинул голову, подставляя им разгоряченное лицо.

— Алевтина. Аля… — закрыв глаза, произнес в небо имя женщины, которой удалось снова разбередить и взбудоражить мою душу.

Небо ответило далекой зарницей.

Сама не понимаю, как я решилась прикоснуться к Зиновию в ту ночь, когда он поднял на уши весь дом, разыскивая сбежавшего ко мне в спальню Китенка. Наверное, растерялась, увидев, как мужчина вдруг обессиленно осел на пол, как его пальцы судорожно комкали мою постель, пока он пытался справиться с чувствами.

Не то чтобы моя обида на Плетнева вдруг резко растаяла в этот момент, но в сердце все равно зашевелилось сочувствие. Злорадствовать, глядя на охваченного паникой, подавленного мужчину мне не хватило духу.

Входя в дом Зиновия, соглашаясь на роль то ли домработницы, то ли гражданской жены, я видела в Плетневе жестокое бессердечное чудовище. А кто еще мог так поступить с собственным сыном? Лишить ребенка матери! Уму непостижимо…

Я готовилась терпеть насмешки, унижения, враждебность. Ждала недовольства и критики, воплей о том, что я — плохая хозяйка: готовлю не то, убираю не так.

Собирала все свое мужество, чтобы терпеть любые издевательства — ради сына.

Только… ничего подобного так и не случилось.

Плетнев не проверял, насколько хорошо я протираю пыль и мою посуду. Не придирался к чистоте стекол шкафов в гостиной и не возмущался по поводу заутюжек на постельном белье. Казалось, вообще не замечал всего этого. Возможно, он просто слишком сильно уставал к тому времени, когда ему удавалось вернуться.

Работал Зиновий безумно много. Ему могли позвонить и в пять утра, и в двенадцать ночи. Если звонили во время вечерних чтений или воскресных прогулок с сыном — он отвечал, хмурился, потирал левую бровь. Потом, закончив разговор, переводил виноватый взгляд на Никиту:

— Прости, сын. Я должен был разрулить этот вопрос…

Как я ни старалась, но не могла разглядеть в Зиновии Плетневе бессердечную сволочь. Бесчувственного мудака, который уложил на лопатки моего соседа по общежитию Григория, или сидел в зале суда с отстраненным видом и не замечал моих слез…

Куда он все это спрятал? Надолго ли?

Плетнев сдержал свое слово.

Не знаю, как ему это удавалось, но он начал приезжать с работы к ужину. Почти каждый день. Мне пришлось пересмотреть вечернее меню и готовить порции не на троих, как раньше, а на четверых. Зиновий об этом не просил, но оставлять его голодным после тяжелого трудового дня — на такую глупую и бессмысленную месть я была не способна.

Теперь после ужина Плетнев отпускал няню и сам занимался Никитой. Ну, как — занимался? Шел с Китенком либо на улицу, либо в детскую. Во дворе два мужчины — большой и маленький — еще могли побродить, держась за руки. Если же оказывались в детской — Зиновий просто ложился на пол и сквозь полудрему наблюдал, как ребенок строит из конструктора какие-то машины или домики, как устраивает войны роботов…

После той грозовой ночи Плетнев предложил мне перебраться на второй этаж, в единственную оставшуюся не занятой спальню.

— Так Никите не придется бежать далеко, если он снова грозы испугается, — пояснил мужчина на следующее утро, старательно отводя взгляд от моего укороченного спортивного топа с низким декольте. Заниматься уборкой в таком было намного удобней, чем в костюме горничной, и я сделала эту одежду своей униформой.

Никите мой переезд на второй, хозяйский, этаж пришелся по душе. Еще бы! Теперь наши с ним двери оказались по соседству, и Китенок мог примчаться ко мне в любое мгновение!

Правда, обнаружилось и неожиданное неудобство. Теперь спальня Плетнева оказалась напротив, и мы с ним начали сталкиваться намного чаще, чем раньше. Порой получалось так, что оба одновременно выходили из своих комнат, чтобы заглянуть в детскую.

Я старалась держаться ровно, отстраненно и почтительно — как и положено наемной работнице. О той случайной ласке, которую подарила мужчине, старалась не вспоминать: мне было ужасно неловко за себя! Я опасалась, что Зиновию, который тогда внезапно разоткровенничался, будет еще более неловко, и он начнет за это злиться на меня.

Господи! Пусть Плетнев забудет все, что тогда случилось!

Но он не забыл.

Я поняла это недели через полторы, когда в один из вечеров укладывала Китенка спать. Сын уже вовсю посапывал.

Я встала, подошла к задремавшему в кресле Зиновию, потормошила его за плечо:

— Плетнев! Никита спит. Ступай к себе! — и шагнула к дверям.

Мужчина, не открывая глаз, поймал и сжал мою руку, заставив остановиться.

Я замерла.

Зиновий, по-прежнему удерживая мои пальцы, выбрался из кресла, повел меня из комнаты. Как только дверь за нами закрылась, остановился, развернул меня и прижал спиной к стене, а сам навис чуть сверху:

— Спешишь сбежать от меня, Алевтина?

— Просто иду спать. Ты что-то хотел мне сообщить?

— Да. Пожалуй. — Зиновий придвинулся еще ближе, подавляя своей физической мощью. Только вот мне отчего-то страшно не было. Совсем.

— Говори, Зиновий. И отпусти меня, — я уперлась ладонями в его грудь, обтянутую домашней футболкой.

— Не хочу. — Зиновий склонился ко мне совсем близко, продолжая глядеть в глаза темным затягивающим взглядом.

— Я тебя не понимаю… — прошептала я внезапно пересохшими губами: близость сильного мужского тела взволновала меня, заставила мое сердце тарахтеть, как засбоивший моторчик.

— Ты не поверишь, Тина, — Плетнев усмехнулся как-то криво и болезненно. — Я сам себя не понимаю. Но так дальше продолжаться не может…

Руки мужчины, упиравшиеся в стену, внезапно переместились, схватили меня за затылок, не позволяя отвернуться. Твердые губы прижались к моим пересохшим от учащенного дыхания губам, обжигая и одновременно даря немного влаги.

Я сжала кулаки, застучала ими по плечам Зиновия, который, не разрывая поцелуя, вжал меня в стену так, что я ощутила каждый сантиметр стальных мышц напряженного тела.

Меня накрыло теплом и тоскливым, лишающим сил желанием близости. Как же давно я не позволяла никому прикасаться к себе! Как соскучилась по ласке! Мое тело все еще помнило, каким нежным и страстным умеет быть Зиновий. Я против воли обмякла, ухватилась за шею мужчины, чтобы не упасть.

Но остатки разума и горькое недоумение — как он может целовать меня после всего, что сделал со мной и с сыном? — заставили меня сжать зубы.

Нет! Я не стану отвечать на этот поцелуй!

Не сдамся на милость тому, кто разрушил нашу с Никитой жизнь и превратил меня в прислугу, вынужденную махать день-деньской тряпкой, вместо того чтобы работать по специальности!

Зин не отступал, продолжал терзать мои губы — то грубовато, с напором, толкаясь языком, то нежно поглаживая их своими губами… Чувствуя, что я не намерена сдаваться, на миг отодвинулся, опустил веки, тяжело дыша.

— Отпусти меня! Сейчас же! — тут же прошипела я.

— Не-а… — Плетнев отрицательно мотнул головой. — Не могу! Один поцелуй, Алевтина! Один настоящий страстный поцелуй! О большем пока не прошу…

Пока?..

То есть, потом попросит больше?!

Я рванулась, желая избавиться от наваждения, от тянущего чувства пустоты внизу живота, от собственной предательской дрожи, зародившейся в теле. Сдавленно охнула, когда Зиновий снова навалился на меня, не давая пошевелиться, сжал мой затылок, пропустив пальцы сквозь волосы.