— Понимаю, тебе страшно, ты ведь меня почти не знаешь… — я вздохнул. — Но с нами поедет тетя Ира. Она ведь тебе нравится?

Из всех медсестер я нарочно попросил сопровождать нас ту, которая по какой-то причине вызывала у мальчишки больше всего доверия. Она была даже чем-то похожа на Алевтину. Возможно, потому пацаненок к ней и потянулся.

— Если с нами поедет тетя Ира — поедешь со мной кататься на машине?

В этот раз сын ответил кивком.

Я улыбнулся с облегчением: все-таки не хотелось еще больше пугать и без того испуганного малыша, который все никак не мог понять, почему его мама так сильно болеет, что все время спит и не может быть с ним.

На следующий день я еще раз побывал в офисе, простился с директором филиала и сотрудниками, поблагодарил всех за хорошую работу, а самого Егора и его секретаршу — за помощь.

Потом поехал в больницу. Медсестра Ирина уже ждала меня. Вместе мы одели Никиту, собрали все его вещи, загрузили в машину. Ребенка усадили в кресло, причем слоненка Цветика он взял с собой и пристроил у себя на коленях. Я сел за руль, Ирина — на заднее сиденье, рядом с Никитой.

Мы тронулись в путь. Пока ехали по городу — мальчишка сначала рассматривал машину, потом с интересом смотрел в окно. Медсестра, как могла, развлекала его разговорами. Потом малыш устал, уснул и проспал добрую половину пути. А вот вторую половину дороги он капризничал, плакал, впервые за несколько дней произнеся всего два слова: «К маме!..»

Не видя другого способа успокоить сына, я остановил машину, попросил Ирину выйти подышать, а сам уселся на ее место и принялся объяснять:

— Никита. Ты ведь знаешь, что твоя мама заболела. Сильно-сильно.

Кивок. Недоверие в глазах.

— Чтобы ее спасти, врачам пришлось отправить твою маму в другой город. Там есть очень-очень хорошая больница, в которой маму обязательно вылечат, — я говорил так убедительно, что даже сам почти поверил, что все так и будет.

Всхлип в ответ.

— А знаешь, куда мы едем? Мы едем в ту же очень хорошую больницу, где будут лечить твою маму! Так что решай: едем дальше или поворачиваем обратно?

Нахмуренные брови, опущенная голова…

Что же тебе еще сказать, мальчик мой, чтобы ты перестал бояться?!

Сердце ныло и щемило, хотелось взять мальчишку на руки, прижать к себе, погладить и поцеловать, но я знал: не подпустит. Не доверяет, боится…

— Когда приедем, я договорюсь с дядями докторами, и они разрешат нам посмотреть на маму через окошко, хорошо?

Быстрый кивок, надежда в глазах…

Только бы и в самом деле разрешили!

Не хотелось бы обмануть доверие мальчугана. Оно мне так необходимо!

В дороге я запретил себе беспокоиться о том, перенесет ли транспортировку Алевтина. Впрочем, отвлечься от мыслей о ней помог Никита: мальчишка, как и все маленькие дети, требовал забот. Наконец, мы добрались до Москвы и до рекомендованной агранскими врачами клиники.

Ирина передала выписку и другие данные Никиты работникам приемного отделения. Историю болезни оформили быстро, и нам с медсестрой разрешили сопровождать ребенка до отделения, чтобы посмотреть, в какой палате он будет лежать.

Устроив Никиту и пообещав ему, что скоро вернусь, я спустился вместе с Ириной на улицу, усадил ее в свою служебную машину и велел водителю отвезти девушку на железнодорожный вокзал. Билеты на поезд для нее были куплены заранее.

Простившись с Ириной, я, наконец, смог отправиться в реанимационное отделение: пришла пора узнать, что с матерью моего сына.

Реаниматолог, принявший ее, был куда более разговорчив, чем его коллеги в Агранске. Возможно, дело было в моей готовности оплачивать все, что понадобится для лечения переведенной к ним пациентки.

— Да, Алевтина Сербова доставлена к нам, — подтвердил он. — Состояние действительно очень тяжелое. Коллеги правильно заподозрили, что у нее развивается полиорганная недостаточность, но, думаю, мы справимся. У нас все для этого есть.

— Надеюсь, так и будет… — я выдохнул с некоторым облегчением.

Все-таки решение о переводе в московскую клинику принимал я, и, если бы Алевтина не перенесла дорогу — до конца жизни чувствовал бы себя виноватым.

— Хотите еще что-то узнать? — врач был ну очень вежлив!

— Да. — Я припомнил обещание, которое дал Никите. — Скажите, можно ли устроить так, чтобы сын Алевтины посмотрел на мать хотя бы через стекло? Ему важно убедиться, что она здесь, в этой же больнице…

— Сколько ребенку?

— Четыре…

Реаниматолог задумался. Поджал губы:

— Вообще, конечно, это не желательно. Женщина все равно в состоянии медикаментозной комы, пообщаться с сыном она не сможет.

— Но мальчик хотя бы убедится, что она жива и что она тут, поблизости! — продолжал настаивать я.

— И устроит истерику на все отделение, нарушит режим покоя других пациентов.

— Ему это необходимо, как вы не понимаете! — я начал отчаиваться и злиться.

— Ладно, приводите ребенка. — Реаниматолог пошел на уступки крайне неохотно. — Но, если он начнет шуметь, вы его тут же уносите!

— Договорились! — клятвенно заверил я.

Что мне еще оставалось? Я был убежден, что Никите необходимо взглянуть на мать, а мне — сдержать слово, не обмануть доверие маленького человечка!

Понимая, что завтра врач сменится, и о визите Никиты в реанимацию к матери придется договариваться заново, я поспешил к сыну. Надо отвести его туда сразу же, сейчас! Пусть он убедится, что его мама тут, и тогда я со спокойной душой смогу вернуть его в отделение и отправиться по своим делам.

Заведующий детской неврологии согласился отпустить Никиту со мной, хотя в целесообразности похода в реанимацию сомневался, о чем и сообщил мне как мог деликатно.

— Вы имейте в виду, Зиновий Фадеевич: зрелище-то не для слабонервных! Взрослые не все выдерживают! Кто в обморок падает, кто слезами заливается… Не боитесь, что мальчик получит дополнительную психическую травму?

— Я опасаюсь другого: он оказался оторван от матери слишком резко и внезапно. Это для него слишком большое потрясение…

— Ладно. Возможно, вы правы. Возьмите с собой нашего педагога-психолога. Пусть она понаблюдает за ребенком и даст свои рекомендации: стоит ли повторять такие визиты.

— Хорошо. — С этим спорить я не стал.

Отыскал Веронику Витальевну — так звали педагога-психолога, который, как оказалось, числился в штате отделения детской неврологии, потом забрал Никиту из игровой комнаты, и мы втроем отправились навестить Алевтину.

По дороге я постарался объяснить сыну, что его мама из-за тяжелой болезни очень слабенькая и постоянно спит, и что шуметь и плакать нельзя, чтобы ее не разбудить раньше времени.

— А когда мама проснется? — это была вторая фраза за неделю, которую произнес мальчишка.

— Не знаю, Никита. — Я старался быть честным. — Может, через десять дней, может, позже.

— А если мама совсем не проснется? — задал парнишка новый вопрос, и я подавился воздухом, закашлялся и еле отдышался.

И вот что я должен отвечать?! К такому разговору я точно был не готов!

— Тогда я буду любить тебя и за себя, и за маму, сынок! — выдал я то, что давно зрело в душе.

— Я не твой сынок! — мальчишка резко остановился, выдернул ручонку из моей ладони, бросился к Веронике Витальевне, вжался в ее белый халат…

Эти слова остро отточенным кинжалом прошлись по сердцу! Дыхание перехватило. Я даже пошатнулся. Огляделся, присел на ближайшую скамью, пытаясь отдышаться.

— Никита не знал, что вы — его отец? — психолог уставилась на меня с подозрением.

Я обреченно покачал головой:

— Я сам только вчера окончательно убедился, что он — мой сын. А неделю назад вообще не знал о его существовании.

— Понятно… — протянула женщина, и в ее голосе прозвучало явное неодобрение.

— Никита, — я снова посмотрел на мальчишку. — А почему ты думаешь, что я — не твой папа?

— Мама говорила, что папа уехал далеко-далеко и никогда не вернется! — по-детски картавя, заявил малыш.