Наконец, такси высадило меня у коттеджа Плетнева. Ворота были по-прежнему открыты. Пожарных машин уже не было, как и скорых. Во дворе топтались двое мужчин из охраны поселка, полицейский и еще какой-то человек в военной форме защитной раскраски.

— А вот и Алевтина вернулась! — узнал меня один из охранников.

Я бросилась к нему:

— Зиновий… Фадеевич жив? Его спасли?! Няню нашли?!

Вместо охранника мне ответил приблизившийся полицейский:

— Владелец дома с ожогами в бессознательном состоянии отправлен в госпиталь МЧС. А няня — это пожилая женщина с фиолетовыми волосами?

— Да! Где она? Что с ней? — закивала я.

— Ее нашли внизу, на кухне. Предварительный диагноз медиков — гипертонический криз и инсульт.

— О!.. — я открыла рот и тут же прикрыла его ладонью. — Она никогда не жаловалась на давление!

— Кем вы приходитесь хозяину дома? — перешел к расспросам полицейский.

— Я — домработница… мы с Зиновием… Фадеевичем ездили за продуктами, а когда вернулись — дом уже горел.

Следующие полчаса я отвечала на вопросы полицейского и пожарного инспектора — того самого мужчины в военной форме защитного цвета. Мне было трудно объяснить им, как так вышло, что я, мать Никиты, оказалась домработницей в доме его отца. Чувствовала я себя под их недоверчивыми и подозрительными взглядами так, будто это я устроила поджог…

Наконец, меня отпустили.

— О результатах экспертизы мы сообщим родственнику Зиновия Плетнева, — известил меня напоследок инспектор. — Жить в коттедже пока нельзя. Вам придется поискать себе другое жилье.

Этот вопрос меня волновал мало. С теми деньгами, которые имелись у меня на зарплатной карте и на карте, которую выдал мне Плетнев, я могла снять себе не комнату в хостеле, а отдельный номер в недорогой гостинице.

Сложив самое необходимое в дорожную сумку, я собралась с духом и набрала номер Родиона Зиновьевича.

— Бери такси и приезжай ко мне! Поживешь пока здесь! — потребовал старик, услышав новости. Держался он на удивление стойко, и это принесло мне некоторое облегчение. — Жду!

— Еду… — согласилась я и вышла за ворота, одновременно вызывая машину.

Не успел.

Я снова не успел сказать своей женщине о самом главном. Думал, после продуктового рынка заедем в милый ресторанчик, посидим тихо вдвоем, поговорим… Но Аля настояла на том, чтобы ехать домой. Ее вело необъяснимое материнское чутье.

Обнаружив, что коттедж горит, я забыл обо всем, кроме одной задачи, выполнить которую собирался, если потребуется, даже ценой собственной жизни.

Спасти сына!..

Спас ли?

Я пошевелился, попытался открыть глаза. Саднящая боль, которую я сразу даже не заметил, тут же окатила спину от затылка до поясницы волной кипятка. Сжал зубы. Попытался вдохнуть поглубже, чтобы собраться с силами, встать и идти… куда?

Где я вообще?

Вместо вздоха их пересохшего горла вырвался сдавленный хрип.

За каким чертом я улегся на живот? Никогда не любил лежать на животе…

Снова зашевелился. Попытался приподняться, подтягивая к себе руки, закинутые вверх. В глазах помутилось от новой волны боли. Тело, тяжелое, неподъемное, снова обмякло. Сознание начало уплывать. Я изо всех сил цеплялся за него, отказываясь скатываться в беспамятство. В ушах гудело, как в трансформаторной будке.

Сквозь низкий гул донесся незнакомый мужской голос:

— Зиновий! Вы очнулись? Слышите меня?

— Да… — невнятно просипел в ответ.

— Очень хорошо! Постарайтесь не двигаться. У вас сильно обожжена спина. Мы, конечно, сделали вам обезболивающий укол…

— Сын… — говорить не получалось. Только хрипеть. Язык, губы, челюсть — все онемело, как после заморозки у стоматолога.

— Что? Простите, не расслышал. — Перед глазами, которые с трудом удалось приоткрыть, мельтешили чьи-то ноги в зеленых свободных штанах.

— Где… мой сын? Что с ним?.. — этот вопрос отнял у меня последние силы. Больше говорить я не мог. Глаза снова закрылись. Перед ними стоял кровавый туман.

— Сын? К сожалению, мне ничего не известно. К нам доставили только вас.

Только меня…

Значит ли это, что Никита?..

Мысль о том, что мелкого, возможно, больше нет, потрясла меня. Не понимая, что делаю, я снова попытался встать. Кровавая муть перед глазами сгустилась… я упал в нее, захлебнулся и отключился.

Не знаю, как много прошло времени, прежде чем я снова пришел в себя.

Я по-прежнему лежал на животе. Перед глазами по-прежнему плавал туман. В этот раз, для разнообразия, скорее черный, чем красный. Где-то над головой попискивал какой-то прибор. Стоило мне пошевелить пальцами одной руки, с них что-то свалилось, а прибор истошно завопил.

Тут же где-то сбоку скрипнула дверь, прозвучали шаги.

— Зиновий? — все тот же мужской голос. — Ради бога! Не шевелитесь!

— Не буду. — Прошлый опыт подсказывал, что ни к чему хорошему это не приведет.

— Вот и хорошо! Воды?

— Да…

— Наташа, принеси воду и трубочку, — мужчина говорил куда-то в сторону. Потом снова обратился ко мне. — Зиновий, вы помните, что с вами случилось?

Еще бы я не помнил!

Дым. Огонь. Обмякшее детское тело в моих руках. Белое лицо Алевтины далеко внизу. Ее огромные темные глаза, которые смотрят не на меня — на сына. И в них — бездна, наполненная ужасом.

— Я… хочу знать… что с моим сыном…

— О! А вот и воду принесли!

Мне в рот ткнулся тонкий пластик. Я обхватил трубочку губами, потянул, сделал пару глотков. Дышать стало легче. Но ответа на свой вопрос я не получил и задал его снова.

— Ах, да! Сын… — мужской голос прозвучал довольно спокойно. Это давало надежду. — Приезжал ваш родственник, представился Родионом Зиновьевичем. Просил сообщить, что ребенок жив и скоро поправится.

Облегчение прокатилось колкими мурашками по коже. В носу защипало, будто я хлебнул воды ноздрями. Я попытался вдохнуть поглубже, чтобы избавиться от спазма в груди. Из горла вырвался громкий хрип. Но одного вдоха не хватило, и я попытался вдохнуть снова. Под ресницами стало горячо и влажно. Я вдруг понял, что плачу.

— Зиновий! Да что ж это такое! Вам нельзя так волноваться! Возьмите же наконец себя в руки! — потребовал мужской голос.

Мне бы и хотелось выполнить его указания, но не удавалось. Нос заложило. Я приоткрыл рот и начал дышать сквозь зубы. Мне на лицо что-то нацепили.

— Дышите кислородом, Зиновий. И постарайтесь все же успокоиться. Палец дайте сюда. Не надо с него датчик скидывать… — это был уже женский голос. Вероятно, та самая Наташа.

— Можно… еще воды?..

Мне снова позволили сделать несколько глотков. Борьба с всплеском эмоций лишила последних сил. Я перестал пытаться что-то говорить, о чем-то спрашивать. Главное я узнал: Никита жив и будет жить.

Сознание снова уплывало. Я готов был погрузиться в блаженное забытье, чтобы отдохнуть, перестать чувствовать боль — приглушенную, но все равно мучительную. Но что-то в словах мужчины, который, видимо, был моим лечащим врачом, не давало мне покоя.

«Приезжал ваш родственник. Родион Зиновьевич», — припомнил я.

Отец.

А как же Аля? Почему она не приехала?!

Найти ответ на этот вопрос я не успел: меня снова унесло во тьму.

Перевязка.

Я и не подозревал, что иногда перевязки делают под наркозом. Как оказалось, очень даже случается. В ожоговом отделении — постоянно.

И это правильно. Потому что ни один нормальный человек, у которого болевые рецепторы не сгорели и не атрофировались, не в силах вынести такую муку и остаться в сознании и в здравом уме.

Мне объяснили, что у меня обожжена вся спина, часть затылка и верхняя часть ягодиц. Ожоги второй-третьей степени. Глубокие. Поэтому меня и укладывали на живот. Сам я двигаться почти не мог: любое напряжение мышц тревожило обширные раны и приводило к взрыву дикой боли.

Я потерялся во времени. Дни и ночи слились и перемешались, превратились в один бесконечный непрекращающийся кошмар, состоящий из кровавой пелены перед глазами, которую время от времени пронзали, словно молнии, отдельные вспышки.