Вечер прошел спокойно. В девять Марина уложила Никиту спать. Я устроился в своей спальне — дверь в дверь с комнатой сына. В одиннадцатом часу вечера мне послышался кашель и плач. Я поспешил в детскую, щелкнул выключателем, зажигая верхний свет.

Картина передо мной предстала печальная и пугающая: Никита сидел в грязной от рвоты пижамной рубашке, отодвинув от себя, насколько можно, испачканную подушку и одеяло, и заливался слезами.

— Тише, мой хороший, тише! Ничего страшного не произошло! Сейчас мы тебя переоденем, умоем, постельку перестелем, и все будет хорошо! — бросился к пацаненку я.

Следом за мной ввалилась и заспанная, растрепанная Марина.

— Что тут происходит?!

— Никиту вырвало.

— Ну вот! Я же говорила!.. — женщина метнула в меня полный торжества взгляд. — Нафису надо увольнять! Кстати, пойду, позову ее. Пусть убирает!

— Не надо. Я сам все сделаю. И вы тоже можете идти, Марина. Я побуду с сыном, пока он не уснет.

— Как скажете. — Марина пожала плечами и выскользнула за дверь.

У меня появилось огромное желание уволить ее. И я даже решил, что все-таки сделаю это, но утром. А сейчас мне нужно было заняться сыном.

Умыв и переодев мелкого, я усадил его в кресло, укутав в плед. Перестелил постель. Приоткрыл окошко, чтобы выветрить неприятный запах. Уселся, взял ребенка на руки, прижал к себе.

— Что с тобой такое, сынок? Давай ты не будешь болеть, ладно? Я ведь не прощу себе, если с тобой что-то случится…

В этот вечер Никита уснул у меня на руках, а я не смог, не решился уложить его в кроватку и уйти. Так и сидел, прижимая к себе укутанное в плед тельце мирно посапывающего малыша. То дремал, то пытался понять, с чего бы вдруг совсем еще недавно крепкому и здоровому ребенку стало плохо. Кроме предложенного Мариной объяснения по поводу некачественной готовки, ничего не приходило в голову.

На следующий день Никиту снова рвало. Я сорвался с работы. Примчался домой. Уволил Нафису. Следом уволил Марину, которая явно не понимала, что она — всего лишь наемная прислуга, и намекала, что готова сама заняться поисками домработницы.

Потом повез Никиту в ту самую клинику, где он уже лежал, когда Алевтина находилась в реанимации. Сына согласились госпитализировать и пообещали полное и всестороннее обследование.

— Не беспокойтесь, Зиновий Фадеевич! Ничего непоправимого случиться с мальчиком не должно было. Всякие врожденные проблемы проявляются намного раньше, чем в четыре года! — заверил меня заведующий отделением детской терапии. — Осмотрим сами, пригласим на консультацию других специалистов… Поставим Никиту на ноги!

Когда я отдал сына в заботливые руки медиков — он даже не пикнул. Равнодушно позволил себя переодеть. Покорно пошел за медсестрой, которая поймала его маленькую ладошку и повела прочь от меня. Сын даже не оглянулся!

Вернувшись в опустевший коттедж, я впервые за многие годы в одно лицо распил литровую бутылку коллекционного виски, кое-как добрался до своей спальни и провалился в беспробудный сон. По-другому все равно не уснул бы. Я устал терять. Мать. Отец. Жена… неужели теперь и сын?! Изгнать из головы эти страшные мысли мог только вискарь.

…Пока Никита проходил обследования, я занялся поисками новой няни и новой домработницы. На этот раз решил действовать без спешки и вдумчиво. Даже попросил помощи у дяди Родиона. Он как раз выписался из больницы и очень переживал, что теперь в больницу угодил внук.

— Давай, я пока поживу у тебя, сын. Буду собеседовать, пока ты в офисе делами занимаешься. А от Алевтины что слышно?

— Ничего. Вот хочешь верь, отец, хочешь — нет, но она позвонила за все это время всего один раз! И я ей дозвониться не смог.

— Ох, не нравится мне это, Зин. Зря ты девочку одну оставил. Не помог, оттолкнул, с сыном разлучил. А если с ней что-то случилось? Ты хоть понимаешь, что сын тебе этого ни за что не простит, когда подрастет и все поймет?

— Не трави душу, отец! Нам бы сейчас жизнь наладить. С остальным потом разберемся…

— А потом поздно будет!

Сил спорить со стариком не было. Я отмолчался, и продолжал отмалчиваться дальше всякий раз, когда заходила речь о Тине. Я и без того сделал для нее больше, чем нужно: с того света вытащил, от обузы освободил. Пусть налаживает свою жизнь, как умеет! Вот только бы про сына еще не забывала бы! Горе-родительница…

Дядю Родиона переселять в свой загородный коттедж я отказался. Даже на время. Лучше мы к нему в гости будем ездить. Я уже слишком взрослый, чтобы жить с родителями. Поиски новой няни и новой домработницы шли туго. Ни одна претендентка не казалась мне достойной доверия и способной дать сыну то, что ему так необходимо — тепло и заботу.

Новости из клиники, где лежал сам Никита, одновременно и радовали, и огорчали. Ребенку проводили одно исследование за другим, и не находили никаких отклонений от нормы.

Пацаненка между тем продолжала мучить рвота. Чтобы поддержать его растущий организм, сыну прописали какие-то питательные капельницы, и теперь он по нескольку часов в день вынужден был проводить в койке, с привязанной рукой. Мелкий снова замкнулся и отказывался разговаривать.

Я бесился и сходил с ума от того, что не понимал, что происходит, и не знал, как это изменить. Срывался на подчиненных, грубил дяде Родиону. Не спал по ночам и бродил тенью по снова опустевшему коттеджу.

Наконец, все обследования, какие только можно, были сделаны. Заведующий отделением детской терапии пригласил меня на беседу к себе в кабинет. Там я с удивлением увидел свою старую знакомую: педагога-психолога Веронику.

— Здравствуйте, Зиновий Фадеевич, — встала она с кресла, чтобы поприветствовать меня. — Помните меня? Представляться заново не нужно?

— Да, помню, Вероника. Добрый день. А вы что тут делаете?

— Это я пригласил нашего штатного психолога, — заговорил заведующий. — Думаю, Вероника сумеет лучше, чем кто-то другой, объяснить вам суть проблемы, выявленной у Никиты.

— Значит, все-таки поставили диагноз?! Что с сыном? — оглянулся я на мужчину.

Однако вместо него ответила Вероника.

— Без дополнительных разъяснений диагноз вам вряд ли что-то скажет, Зиновий Фадеевич. Мы считаем, что у Никиты депривационная анорексия.

— Анорексия? — я сумел узнать и повторить только второе слово. — У Никиты?! Но…

— Может, присядете? — указал мне на второе кресло заведующий, а сам прошел мимо и уселся за свой стол.

Вероника опустилась в кресло напротив меня. Взглянула с сочувствием и одновременно с настороженностью.

— Могу я задать вам вопрос, Зиновий? — аккуратно поинтересовалась, как только я устроился.

— Да, пожалуйста.

— Где мать Никиты? Я помню, что она лежала у нас в клинике, но вроде бы ее выписали с выздоровлением.

— Да, Алевтина поправилась… — я с недоумением уставился на Веронику: ну, и при чем тут мать моего сына?!

— Тогда почему Никита с вами, а не с ней? Как вышло, что мать и сын оказались порознь? — Вероника продолжала задавать неудобные вопросы, вместо того, чтобы рассказывать мне о Никите!

— Вообще-то, мне обещали разъяснить суть диагноза! — вспылил я.

— Видите ли, Зиновий Фадеевич, у некоторых детей, разлученных с матерями, развивается сложная психическая реакция в виде неспособности удерживать пищу в желудке.

Я потряс головой. Потер лоб, пытаясь осмыслить то, что услышал.

— Вы хотите сказать, что рвота Никиты вызвана тем, что рядом нет его матери? — переспросил, чтобы убедиться, что правильно понял слова психолога.

— Вот именно. — В этот раз вместо Вероники мне ответил заведующий отделением. — Мы проверили свое предположение: назначили ребенку буквально на пару суток одно средство, которое используется для лечения психозов. Рвота тут же прекратилась.

— Мой сын — псих?! Вы это мне пытаетесь сказать?

Я начал вставать из кресла, чтобы тут же отправиться в палату за Никитой и забрать его из этой дурацкой клиники, где не могут поставить нормальный диагноз, объявляют четырехлетнего пацаненка психом и пичкают какими-то лекарствами…