Недовольство жизнью в Северной столице усугублялось еще и тем, что смысл работы громоздких бюрократических структур, с которыми была связана деятельность центральных административных органов, оставался для московского правоведа не вполне ясным. Сама эта деятельность казалась слишком сложной, запутанной и в конечном счете не имеющей отношения к запросам реальной жизни, особенно в условиях, когда правительственный курс развивался в совершенно неправильном, сточки зрения Победоносцева, направлении. В письме, адресованном Е. Ф. Тютчевой, он сравнивал себя и своих коллег-бюрократов со школьниками, которые должны во что бы то ни стало решить к определенному сроку задачу, в которой ничего не понимают^{40}. Не раз и в переписке, и в беседах с близкими людьми Константин Петрович заявлял, что вся хитроумная бюрократическая машинерия ничего не стоит по сравнению с простыми, понятными действиями, дающими непосредственный результат: «алчущего накормить, жаждущего напоить, нагого одеть»^{41}. Важнейшей формой таких действий была, разумеется, благотворительность, которой Победоносцев занимался всю жизнь. Если возникала ситуация, требовавшая, по его мнению, его личного участия, он обязательно вмешивался: ходатайствовал за лиц, которых считал несправедливо осужденными, поддерживал попавших в сложные жизненные обстоятельства, раздавал нуждающимся деньги из личных средств. Только за 1890–1905 годы он, по собственным подсчетам, потратил на благотворительность около 47 тысяч рублей^{42}.

Стремясь свести работу управленческого аппарата к ясным и простым действиям, Победоносцев искал ту же непосредственность и простоту в отношениях между людьми. Но эти качества начисто отсутствовали в общественной, а особенно великосветской жизни Петербурга, обремененной, с его точки зрения, излишними церемониями и условностями. Это обстоятельство также крайне угнетало московского уроженца. «Как редко, — сокрушался он в «Московском сборнике», — общественные отношения наши бывают просты и непосредственны! Как редко приходится, встречая людей, вести и продолжать беседу с ними простым и естественным обменом мыслей!»^{43} Столичный уклад претил московскому анахорету не только отсутствием естественности и простоты, но и обилием развлечений (доступных, конечно же, прежде всего богатым и знатным людям), разжигавших низменные инстинкты, что неизбежно влекло за собой порчу нравов. В письмах и статьях он посвятил немало красноречивых пассажей критике пороков, которые бичевал со всей страстью выслужившегося разночинца и пафосом средневекового проповедника. Посмеет ли стыд, вопрошал сановный публицист на страницах своего «Московского сборника», «перейти порог великолепных чертогов, куда съезжаются все такие почетные, все такие знатные люди есть и пить, и праздновать, и любоваться хозяйкой, где разряженные дамы рассказывают друг другу про любовные игры свои и похождения… где извиняют друг другу всё, кроме строгого отношения к нравственным началам жизни?»^{44}.

Мода на роскошь, распространившаяся в больших городах во второй половине XIX века, влекла за собой огромные траты, против чего Победоносцев, постоянно подчеркивавший свою близость к простому народу, не уставал выступать. Суровый моралист временами требовал применения чуть ли не принудительных мер для обеспечения чистоты нравов и скромности в быту. Так, в одном из писем в 1879 году он предлагал Е. Ф. Тютчевой начать среди светских дам движение против роскоши в одежде: обзавестись общей портнихой, договориться не шить дорогих платьев и т. д.^{45} О собственной причастности к общественным верхам профессорский сын предпочитал говорить как о явлении внешнем и, по сути, для него тягостном, заявляя, что она никак не повлияла на его духовный настрой и обычный образ жизни, скромный до аскетизма. «Не поверите, как неприятно видеть всю эту роскошь… — писал Константин Петрович Е. Ф. Тютчевой в 1880 году, въехав с женой после назначения обер-прокурором Синода во внушительных размеров служебный особняк на Литейном проспекте, близ пересечения его с Невским. — Мы ходили тут с задней мыслью о том, что не наша вина, что мы, право, не виноваты»^{46}.

Разумеется, большинство тех, с кем Победоносцеву приходилось общаться в Петербурге, — высокопоставленные бюрократы, представители высшего света — очень быстро почувствовали его чуждость их среде, его враждебный настрой и платили ему той же монетой. Будущего обер-прокурора за глаза награждали обидными кличками «семинарист», «пономарь», «просвирня», подчеркивавшими его плебейское происхождение, а в глаза заявляли ему, что с ним говорить невозможно, что он «человек не из 19-го, а из 16-го столетия»^{47}. Надо сказать, консерватора всё это нисколько не волновало; более того, неприязнь значительной части аристократии и сановников он расценивал как своеобразное признание своих заслуг, подтверждение своей близости к народу и непричастности к испорченному богатому и знатному обществу. Судя по всему, Победоносцев действительно не стремился стать своим человеком в придворных и бюрократических сферах. Его жена, на склоне лет вспоминавшая, что вслед за мужем «ненавидела придворные чины», никогда не гонялась за ними и других отговаривала от подобных стремлений, «зная, что при дворе царствует неправда, нескончаемые сплетни и интриги», если и преувеличивала, то не сильно^{48}. Константин Петрович в Петербурге держался особняком и вел, с точки зрения многих представителей общественных верхов, жизнь едва ли не отшельническую. Однако полностью отделить себя от окружающего мира он, разумеется, не мог и даже в столь нелюбимой им Северной столице должен был отобрать круг общения, определить формы взаимоотношений, в которых он чувствовал бы себя комфортно, которые помогали бы ему жить и действовать в недружелюбном, подчас враждебном окружении. То, какое именно времяпрепровождение он выбрал, и состав его ближнего круга многое объясняли в психологии Победоносцева.

Важнейшим из убежищ, в котором консерватор стремился укрыться от угнетавшей его действительности, была сфера научных изысканий, интеллектуального труда, которую он совершенно сознательно противопоставлял столь неприятным ему «рынку» и «грязи» окружающей жизни. «Только на таком поле, — писал Победоносцев Б. Н. Чичерину, — мысль поднимается на высоту и может сохраниться в ясности и в равновесии — а поле так называемых современных вопросов так разрыто нечистыми животными, что трудно на нем работать, не замарав себя»^{49}. Мир ученых занятий, которые он стремился не забрасывать и посреди бюрократической деятельности, был чрезвычайно разнообразен. Константин Петрович приводил в порядок собранные ранее историко-правовые материалы, переводил, писал рецензии, обзоры и статьи на разные темы, в первую очередь по вопросам педагогики, а также религии и Церкви. Список публикаций, подготовленных им уже после того, как он переехал в Петербург и посвятил себя главным образом административной работе, включает около сотни названий.

Современники вспоминали, что манерами, поведением и даже внешностью Победоносцев походил не столько на высокопоставленного чиновника, обитающего на бюрократическом Олимпе и живущего в мире административных формальностей, сколько на профессора, педагога, представителя академической среды, готового затеять с посетителем дискуссию по волновавшим его вопросам, а лучше — прочесть ему по этим вопросам лекцию. «В его сухой, худой фигуре, — вспоминал хорошо знавший обер-прокурора литератор Е. Поселянин (Евгений Николаевич Погожев), — в пергаменте выбритого лица, в глазах, бесстрастно глядевших на вас сквозь стекла больших черепаховых или кожаных очков, было что-то, удивительно напоминавшее немецкого ученого».