Нет необходимости объяснять, какой ущерб такое положение дел наносило Церкви. Деятельность высшего церковного управления, призванного быть для верующих непререкаемым духовным авторитетом, постепенно приобретала формальный характер, бюрократизировалась. Сам же этот орган, а вместе с ним и церковные иерархи утрачивали влияние на общество. Среди архиереев росло недовольство своим приниженным, по сравнению со светской бюрократией, положением, в том числе и тем, что многие из занимавших пост обер-прокурора позволяли себе весьма бесцеремонно обращаться с иерархами. К концу XIX века не было недостатка в проектах, нацеленных на преобразование церковной системы управления, в том числе и исходивших от близких по духу к Победоносцеву славянофилов. Предполагалось перестроить эту систему на началах выборности, самоуправления и децентрализации, свести функции светской бюрократии исключительно к надзору за законностью действий духовной иерархии. Константин Петрович, всей душой преданный Церкви, тем не менее в силу своего консерватизма настороженно относился к проектам преобразования ее управленческих институтов. И всё же после назначения Победоносцева в духовное ведомство у архиереев, наслышанных о его благочестии, возникли надежды на изменения к лучшему: возможно, новый обер-прокурор именно благодаря собственной религиозности сможет решить застарелые церковные проблемы.

По словам одного из видных духовных деятелей, архиепископа Тверского Саввы (Тихомирова), Победоносцев в 1880 году «встретил во всех слоях общества самое живое горячее сочувствие; во весь голос превозносили его похвалами во всех отношениях и все ожидали от его просвещенной и вполне христианской деятельности на новом поприще самых благих плодов»^{387}. Однако влияние факторов, благоприятствовавших начинаниям нового обер-прокурора, довольно быстро исчерпалось. Связано это было в том числе и с последствиями действий самого обер-прокурора, утопичностью многих его идейных установок, касавшихся как вопросов управления духовным ведомством, так и других направлений государственной и церковной политики. Может быть, наиболее отчетливо эта утопичность проявилась в его попытке придать самодержавию «живой» и «неформальный» характер собственным напряженным трудом и личным вмешательством во все вопросы, попадавшие в сферу его внимания. «Мне кажется, — замечал Половцов, оценивая управленческий стиль Победоносцева, — его самолюбию очень льстит то, что к нему обращаются по делам, не имеющим ничего общего с его официальными обязанностями»^{388}.

Дело здесь было главным образом не в лести и самолюбии, хотя их значение для обер-прокурора тоже нельзя сбрасывать со счетов. Решение самых разнообразных дел, в том числе не входивших в его компетенцию, было принципиально важно для Победоносцева, считавшего, что самодержавие должно зиждиться на «небюрократических», «живых» началах; поток обращений к обер-прокурору по разным вопросам служил в его глазах доказательством успешной реализации этих принципов. В реальности же, конечно, исправить пороки сложившейся к тому времени системы управления такими методами было нельзя. Пытаясь браться абсолютно за всё, Константин Петрович оказался буквально затоплен морем людей и бумаг, вынужден был импровизировать, не мог сосредоточиться на действительно важных, крупных вопросах, что, безусловно, отрицательно сказывалось на качестве его управленческой деятельности.

Обуревавшее Победоносцева искреннее желание справиться с застарелыми проблемами государственной политики путем привлечения людей со стороны, стремление увидеть эти проблемы глазами человека честного, духовно близкого народу, пусть и не обладающего специальными знаниями, в большинстве случаев давали обратный эффект и нередко имели разрушительные последствия для государственной политики, ставили страну на грань серьезных кризисов, в том числе международных. Именно таков был результат описанного выше «дела Ашинова», в котором обер-прокурор принял непосредственное участие. «Достаточно подлой интриги мерзкого Победоносцева, — раздраженно писал по этому поводу в дневнике советник министра иностранных дел Владимир Николаевич Ламздорф, — чтобы сбить его (Александра III. — А. П.) с правильного пути и заставить броситься в какое-нибудь рискованное мероприятие»^{389}.

В правительственных кругах у бывшего воспитателя императора складывалась репутация человека странного, склонного вмешиваться в компетенцию других ведомств даже в ущерб собственному, причем мотивы этого вмешательства многим коллегам-сановникам были не очень ясны. «Своими церковными делами мало занимается, больше чужими, и часто невпопад»^{390}, — записала в дневнике хорошо информированная хозяйка великосветского салона генеральша Александра Викторовна Богданович. В делах же духовного ведомства постепенно становился всё более заметен явный разлад. В хаотическом состоянии нередко пребывали даже его столичные учреждения. Сам царь, явившись дважды — в 1887 и 1888 годах — в Александро-Невскую лавру, застал там беспорядок и даже не был никем встречен. К подобным результатам, безусловно, вела присущая Победоносцеву манера заниматься всем сразу. Однако у проблем руководства Синодом были и более глубокие причины. В сущности, здесь начали выходить на поверхность заложенные в системе взглядов обер-прокурора противоречия, которые неуклонно подтачивали изнутри его программу оживления общественной деятельности Церкви.

Созданный Победоносцевым идеал «скромного труженика» провинции, пастыря и учителя, работающего «в меру сил своих» «в своем углу», не задающегося вопросами общего характера, — идеал, на котором во многом основывалась система воззрений, — был в значительной степени вымыслом, идеологическим конструктом, крайне редко встречающимся в действительности. Более или менее полно этому идеалу соответствовали два главных советника обер-прокурора в вопросах педагогики — С. А. Рачинский и Н. И. Ильминский. Однако оба деятеля — крупные ученые, профессора — ушли из мира науки, культуры, из жизни образованного общества в сферу начального образования, руководствуясь определенным идеологическим посылом, были людьми не столько «простыми», сколько «опростившимися». Что же касается основной массы провинциальных тружеников — сельских педагогов, клириков, членов их семей, — то они, как правило, были совсем не против своего подъема по социальной лестнице и приобщения к сфере высокой культуры, искусы которой пугали российского консерватора. Более того, многие из тех, кто, по Победоносцеву, «смиренно работал в своем углу», выступали и за сближение со светским обществом (по мнению обер-прокурора — испорченным, несшим в себе семена разложения), и за улучшение своего материального положения, и за расширение своих личных и общественных прав. У главы духовного ведомства все эти явления вызывали настороженность, а то и откровенное неприятие.

Вообразив себе, по словам журналиста и историка Бориса Борисовича Глинского, «идеал пастыря Церкви, стойкого в вере, в исторических национальных традициях, скромного и тихого»^{391}, Победоносцев с большой опаской относился к перспективе улучшения материального быта таких людей, грозившей, по его мнению, разрушить присущую им простоту воззрений и образа жизни, своеобразный аскетический настрой. Активно обсуждавшиеся в прессе на рубеже 1870—1880-х годов проекты повышения оплаты труда белого (приходского) духовенства вызывали у консервативного сановника неприкрытое раздражение. «Ни к какому делу не дают приложить мерку духа, — высказывал он свое возмущение Е. Ф. Тютчевой, — ибо повсюду известна одна только мерка, пошлая, фальшивая мерка — улучшение быта!»^{392}