Достаточно жесткие меры по отношению к периодической печати всё же казались Победоносцеву недостаточными, и даже весьма суровый режим в этой сфере, утвердившийся в 1881 году после отставки Лорис-Меликова, он воспринимал как недопустимое попустительство чрезмерно разнузданному, как он полагал, миру прессы. В конце года обер-прокурор назидательно писал Игнатьеву, всё-таки решившемуся удовлетворить одно из ходатайств об открытии новой газеты: «Вспоминаю притчу о кудеснике, который заклятьем вызвал множество бесов из бездны, но потом, позабыв формулу заклятья, был сам растерзан разъяренными бесами»{315}. Даже весьма умеренные либеральные органы — газета «Русский курьер», журнал «Вестник Европы» — были в глазах Победоносцева носителями крайне опасной подрывной идеологии: первый — «с наглостью выставляет свое безверие и ругается надо всем священным», второй — сеет «великую смуту в умах»{316}. В результате усилий Победоносцева в 1883 году перестали выходить ведущие либеральные газеты «Голос», «Московский телеграф», «Страна», а деятельность «Русского курьера» была серьезно затруднена. В следующем году правительство закрыло административным путем один из наиболее влиятельных оппозиционных журналов «Отечественные записки», причем постановление о его ликвидации обер-прокурор редактировал лично.
Периодическая печать, книги и иные издания не переставали привлекать внимание бдительного сановника. Он прекрасно понимал, что оказать воздействие на общественное мнение в нежелательном для правительства духе можно путем особой подборки материалов, которые по отдельности не вызвали нареканий цензуры. В связи с этим вставал вопрос о надзоре за публикацией рекомендаций для пополнения библиотек, а также списков изданий для народного чтения. Сами библиотеки и читальные залы (прежде всего те, которые были предназначены для «простого народа») также должны были находиться под всеобъемлющим контролем, поэтому в 1890 году по настоянию Победоносцева была принята правительственная инструкция для учреждения бесплатных народных читален, значительно ужесточившая надзор властей над этими заведениями.
Во многих случаях обер-прокурора совершенно не устраивало то, как осуществлялись функции надзора и над периодической печатью, и над книгоизданием, и над библиотеками. Деятельность официальных властей в этой сфере казалась ему бездушной, механической, проникнутой духом формализма. Так, по мнению главы духовного ведомства, члены ученого комитета при Министерстве народного просвещения, от которых зависел допуск изданий в народные библиотеки, вместо того чтобы самолично просматривать списки публикуемой литературы и отбирать из них то, что подходило бы народу, слепо доверяли рецензиям, написанным чиновниками того же министерства. Примером для обленившейся и закосневшей в формализме бюрократии обер-прокурор неизменно выставлял себя: «Неужели это так трудно, особливо для специалистов — не говоря о людях общего образования; ведь вот и я слежу по возможности за списком книг в «Правительственном] вестнике» и в библиографии «Русского вестника»{317}.
Победоносцев, помимо попыток собственноручно составлять списки рекомендуемой для библиотек литературы и отслеживать в периодической печати всё, что могло идти вразрез с видами правительства, пытался личным почином восполнить изъяны недостаточно, по его мнению, активной, целеустремленной и одушевленной деятельности властей на идеологическом поприще. Об этом, в частности, свидетельствовали многочисленные брошюры и статьи, в которых консервативный сановник высказывался по вопросам народного образования и воспитания, отстаивал перед лицом западного общественного мнения меры, принимаемые духовным ведомством, и деятельность тех сановников, чью позицию и воззрения одобрял.
У многих современников, в том числе у соратников Победоносцева по консервативному лагерю, такой образ действий вызывал глубокое недоумение. Обер-прокурор представал в их глазах «вечным профессором», который просто не сознавал, что на вершинах государственной власти нужно вести себя иным образом, нежели в учебной аудитории или редакции журнала, и занимался вопросами, которые ни по существу, ни по масштабу не должны были входить в его компетенцию. Согласны с этой точкой зрения и некоторые историки. Виды интеллектуальной деятельности и интересы Победоносцева показывают, подчеркивал Р. Бирнс, что по характеру и темпераменту ему предназначалось быть ученым{318}. Вместе с тем очевидно, что сам обер-прокурор придавал своим начинаниям в сфере духовной жизни общества, культуры, массового сознания именно государственное значение, да и последствия этих действий были столь весомы, что невозможно считать их результатом некого «недоразумения», ошибки недалекого деятеля, не ведавшего, что творит.
Чем же определялся подобный образ действий Победоносцева? Какое содержание он вкладывал в них? Как они соотносились с общей системой взглядов консервативного сановника?
Для ответа на эти вопросы нужно мысленно вернуться в переломные дни весны 1881 года, когда после гибели Александра II определялся курс нового царствования, решался вопрос о выборе пути развития страны на десятилетия. Победоносцев должен был в эти дни изложить все аргументы в защиту своей позиции, сделать ее максимально убедительной в глазах окружающих, и прежде всего — нового царя. Ареной противоборства стало, помимо прочего, правительственное совещание 21 апреля, на котором обер-прокурор выступил с речью, чрезвычайно удивившей присутствовавших. «Все беды нашего времени, — заявил обер-прокурор, — происходят от страсти к легкой наживе, от недостатка нравственности и веры в высших слоях общества, от распущенности молодежи, от пьянства в простом народе»{319}.
Содержание речи, с которой выступил сановник, претендовавший на роль главного советника молодого царя, повергло присутствовавших если не в изумление, то уж точно в глубокое недоумение. В их представлении оно разительно не отвечало задачам, стоявшим перед страной в ситуации, когда на повестке дня стоял вопрос о коренных преобразованиях государственного устройства, радикальном изменении правительственного курса. Некоторым показалось, что, выступив с подобными заявлениями, Победоносцев признал свое поражение. «Речь Константина Петровича, — заявил либеральный министр финансов А. А. Абаза, — скорее произведение моралиста, чем программа государственного деятеля»{320}. Между тем для самого обер-прокурора его декларации были исполнены глубокого смысла. Достаточно вспомнить «позитивную» часть манифеста от 29 апреля, который был составлен Победоносцевым как программа нового царствования: манифест призывал подданных «к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищений»{321}.
Думается, что речь 21 апреля и формулировки манифеста как раз и отразили основные аспекты той программы, которой Победоносцев собирался следовать. Суть этой программы выражалась формулой «люди, а не учреждения». Российский консерватор, судя по всему, действительно считал, что состояние общества напрямую зависит от моральных качеств составляющих его людей, которые влияют на социальную реальность помимо разного рода административных, политических и иных институтов. Соответственно, изменить ситуацию в обществе предполагалось путем непосредственного воздействия на умы и души людей, минуя громоздкую омертвевшую оболочку «учреждений». Подоплекой такого подхода, безусловно, было сильнейшее, на грани безнадежности, разочарование Победоносцева в благотворности каких-либо «внешних», административно-законодательных переустройств, во многом связанное с неудачным, с его точки зрения, опытом реформ 1860—1870-х годов.
