В самой России обер-прокурор в начале 1880-х годов продолжал энергично поддерживать ярко проявивших себя во время недавнего Восточного кризиса активистов «славянского движения», видимо, полагая, что в недалеком будущем им предстоит сыграть значительную роль. Особым его вниманием пользовался знаменитый генерал М. Д. Скобелев — герой покорения Средней Азии и Русско-турецкой войны, исповедовавший взгляды, близкие к славянофильским. В 1881 году Победоносцев настойчиво советовал своему августейшему ученику изменить отношение к знаменитому полководцу (Александр III недолюбливал Скобелева, считая его авантюристом). Пусть генерал, как говорят, безнравственный человек, заявлял обер-прокурор государю; «можно быть лично и безнравственным человеком, но в то же время быть носителем великой нравственной силы и иметь громадное нравственное влияние на массу». В глазах бывшего профессора бравый генерал являлся воплощением столь любимого им типа энергичного руководителя, «с огнем», чьи решительные (и не обязательно опирающиеся на формальную законность) действия помогут распутать многие узлы, перед которыми бессильно останавливаются «вялые», «трусливые» официальные лица. «Теперь или никогда, — наставлял Победоносцев царя, — привлечете Вы к себе и на свою сторону лучшие силы в России, людей, способных не только говорить, но самое главное — способных действовать в решительные минуты»{292}.
Консервативный сановник внимательно следил за действиями Скобелева, видимо, рассчитывая в «решительную минуту» использовать его на внешне- или внутриполитической арене. Когда в феврале 1882 года опальный генерал произнес в Париже перед сербскими студентами зажигательную речь с призывом к освобождению славян из-под «германского ига», встревоженный Победоносцев начал переписку с близкими к Скобелеву Аксаковым и Игнатьевым, видимо, опасаясь, как бы излишняя воинственность не стала для генерала причиной неприятностей. Внезапная смерть полководца в июне того же года глубоко потрясла Победоносцева. «Видно, Бог прогневался на нас, что отнимает у нас лучших людей, одного за другим, людей с головой и сердцем, — писал он Александру III. — Враги наши будут рады, что Скобелева нет. Это было военное имя, это было ручательство, что в случае войны будет кому командовать и вести полки к победе»{293}.
Установившуюся на международной арене после завершения Русско-турецкой войны относительную тишину Победоносцев считал обманчивой, полагая, что под ее покровом назревают новые катаклизмы, значительно более масштабные. «Как бы мы ни успокаивались надеждой на мир, — делился в 1888 году обер-прокурор своими соображениями с венценосным учеником, — вся почва, на которой мы стоим, изрыта военными приготовлениями, и нет сомнения, что мы окружены недоброжелательными соседями»{294}. Подготовка к столкновениям уже шла, и выражалась она прежде всего в мерах идеологического характера, осуществлявшихся, по мнению Победоносцева, западными государствами в союзе с католической церковью — исконным врагом России. «До очевидности ясно, — указывал обер-прокурор Александру III в первые месяцы его царствования, — что противу России и русского дела предпринят теперь с Запада систематический поход, которым руководит католическая церковная сила в тесном союзе с австрийским правительством и польской национальной партией». «На западную границу нашу, — писал он, — выслана целая армия ксендзов, тайных и явных, действующая по искусному плану для окатоличения и ополячения и пользующаяся искусно всеми ошибками и слепотой наших государственных деятелей, которые с улыбкой готовы уверять, что всё спокойно»{295}.
Какую же позицию следовало занять России в развернувшемся глобальном противоборстве? Что нужно было предпринять, чтобы не оказаться беззащитными перед походом, развернутым против России враждебными силами Запада?
Поскольку противник использовал в первую очередь идеологическое оружие и стремился нанести удар прежде всего по религиозной сфере, которая, по мнению Победоносцева, составляла наиболее прочную основу государственного порядка, то и бороться с ним предстояло аналогичными средствами: продемонстрировать верность русского народа самодержавию, приверженность русских (и славян в целом) православию. Средством наглядного воплощения указанных идей стало для Победоносцева проведение массовых церковно-общественных торжеств, среди которых выделялись празднование тысячелетия кончины святого равноапостольного Мефодия (1885) и девятисотлетия крещения Руси (1888).
Первое торжество, состоявшееся в Петербурге, было задумано как противовес аналогичному празднеству под эгидой католической церкви, проведенному в чешском Велеграде. Для Победоносцева мефодиевское празднование, сопровождавшееся торжественными богослужениями, крестными ходами, массовой раздачей народу религиозной литературы, стало, помимо прочего, способом до известной степени изменить, «перекодировать» облик и повседневный уклад Северной столицы, сблизить его с теми началами, которые воспринимались как исконно русские, самобытные. «При виде всего происходившего на площади и в соборе можно было подумать, что всё это происходит в Москве, — писал обер-прокурор царю после празднества. — Петербург, конечно, очень давно не видал ничего подобного»{296}. По настоянию Победоносцева сам Александр III принял участие в массовых мероприятиях, что должно было наглядно подчеркнуть единение царя с народом.
Состоявшееся в Киеве празднование девятисотой годовщины крещения Руси, по мнению Победоносцева, в еще большей степени выявило исконный, органический характер единения народа с Церковью и царем, уходящего корнями в далекое прошлое. Особенно важным обер-прокурор считал тот факт, что решение провести праздничные мероприятия было во многом спонтанным, опиралось на инициативу общества, а состоялись они едва ли не вопреки местным властям, опасавшимся «до болезненности, чтобы не вышло каких-нибудь манифестаций по поводу славян и славянского вопроса». И киевское, и петербургское торжества, как специально подчеркнул Победоносцев, были отмечены широким присутствием гостей из славянских земель. Празднование дня памяти святителя Мефодия сопровождалось поставлением в епископы черногорского архимандрита Митрофана (Бана), который, писал обер-прокурор, во время церемонии «произнес речь на сербском языке, так внятно, что почти всё было можно понять»{297}. На киевские торжества явились — некоторые тайно, вопреки воле своих правительств — гости из Румынии, Сербии, Черногории, Словакии и Галиции. В ходе этих мероприятий, по мнению обер-прокурора, ярко выявилось внутреннее духовное родство зарубежных славян с Россией. В письме Александру III он упоминал, как галичане, взирая на памятник Богдану Хмельницкому, «пожирали глазами» надпись: «Волим под царя восточного православного», и даже сербы, проходя мимо, говорили: «Вот наша программа, зачем нам искать другую»{298}.
Победоносцев до конца своего пребывания на государственном посту стремился так или иначе влиять на ситуацию в славянских землях, поддерживать деятелей прорусской ориентации и те тенденции, которые способствовали усилению влияния России. В 1881 году обер-прокурор выступил в защиту главы Сербской церкви митрополита Михаила (Йовановича), смещенного с поста за симпатии к России и сопротивление натиску светской власти на прерогативы Церкви. Спустя год Победоносцеву пришлось оказывать поддержку своему давнему знакомому А. И. Добрянскому и его единомышленнику, священнику Иоанну Наумовичу, обвиненным австрийскими властями в государственной измене и отданным под суд якобы за попытку отторгнуть Галицию от Австрии.
