Помимо поддержки речей, с которыми в 1876-м и начале 1877 года выступал Аксаков (и за которые он не раз подвергался взысканиям со стороны правительства), Победоносцев в это время пытался — правда, безуспешно — помочь бывшему однокашнику с учреждением в России особой «славянской газеты». В течение 1877 года будущий обер-прокурор выступал даже за некоторое расширение свободы печати и приостановку цензурных преследований, считая в условиях мощного подъема в поддержку славян в России несравненно более опасным «раздражение, которое произойдет в умах от совершенного прекращения журнальных статей мерами правительства». «В то время, когда происходит борьба титанов и подземные силы поднимаются», правительство, лишь усиливая недовольство общества, «с огромным молотом гоняется за мухами»^{215}, писал он Е. Ф. Тютчевой. Обстановка необычайного, давно не случавшегося в России общественного подъема заставляла его вновь и вновь задаваться вопросом, почему в условиях, когда контуры предстоящего противоборства четко определились, когда перспективы развития международного конфликта ясны, правительство не решается принять простую и ясную меру — открыто выступить в поддержку балканских славян, немедленно объявив войну Турции. Размышления над этим вопросом существенно повлияли на идейную эволюцию русского консерватора в конце 1870-х годов.

Упорное и совершенно непонятное Победоносцеву нежелание начать войну служило в его глазах концентрированным выражением всех пороков, присущих правительству в 1860—1870-е годы и фатально обессиливавших его деятельность: формализма, тяги к комфорту, нежелания брать на себя ответственность. «Повсюду, — с раздражением писал он цесаревичу, — встречаешь людей, только желающих как можно скорее успокоиться и готовых для этого уверять всех и каждого, что мы все никуда не годимся и что всё у нас никуда не годится»^{216}. Сыграл свою роль и такой роковой, по мнению Константина Петровича, изъян правительства Александра II, как стремление на всё испрашивать согласие Европы, в том числе и таких явно враждебных России стран, как Англия и Австро-Венгрия: «Россия слишком дорожит тем призраком дружбы и согласия, которым манит ее австрийская политика, всегда лживая, всегда ходящая в маске и скрывающая под ней глубокую ненависть к России и к славянству»^{217}.

В условиях, когда, по мнению Победоносцева, необходимость и неизбежность войны давно стали очевидны, дипломатические маневры официальных властей, стремившихся обеспечить России по возможности благоприятную обстановку в рамках надвигающегося конфликта, казались ему ненужной и неуместной эквилибристикой. Подобная политика, писал он О. А. Новиковой, «не по сердцу Русскому человеку, который не понимает в общем деле извилистых путей»^{218}. Когда же в апреле 1877 года война, наконец, была объявлена, он воспринял это событие как симптом выхода на поверхность и утверждения в сфере «большой политики» тех самых исконных здоровых настроений, которые были характерны для основной массы народа и до времени подавлялись малодушием властей. «Свершилось нечто священное и торжественное… — писал Победоносцев Е. Ф. Тютчевой после объявления войны. — Но наверху, в расфранченных слоях общества — какое клянчанье, какая кислятина»^{219}. Казалось, признание правительством справедливости требований основной массы народа после долгих проволочек должно способствовать быстрому разрешению Восточного кризиса.

В реальности, однако, дела пошли совсем не так, как ожидал консервативный сановник, но и для этого он подобрал объяснение: военные неудачи, которые после первых успехов начали преследовать русскую армию, прежде всего затяжная осада крепости Плевна, служили доказательством провала именно либерального, реформаторского компонента политики правительства Александра II. Это звучало тем более убедительно, что военное и морское министерства возглавляли видные правительственные либералы — соответственно Д. А. Милютин и брат царя, великий князь Константин Николаевич. Именно на два эти ведомства наставник цесаревича и направил острие своей критики. «Рассказывают, — писал он Александру Александровичу в октябре 1876 года, еще до начала войны, — поразительные, превышающие всякое вероятие истории о систематическом грабеже казенных денег в военном, морском и в разных других министерствах, о равнодушии и неспособности начальствующих лиц и проч.»^{220}. Константин Николаевич обвинялся им в неправильном выборе приоритетов при определении программы военного судостроения, в неготовности флота к войне, в отказе принять решительные меры против Турции из-за боязни уронить репутацию в глазах Европы. Милютин, по словам Победоносцева (получавшего информацию с театра военных действий по линии Красного Креста), совершенно развалил систему снабжения армии одеждой, продовольствием и медикаментами, не мог организовать помощь раненым. Ситуация, по мнению консерватора, достигла такой остроты, что вот-вот должны начаться массовые волнения в войсках.

Проблемы, выявившиеся в ходе войны, резко усилили присущие Победоносцеву нервозность и пессимизм, погрузив его в состояние неизбывной паники. «Я живу здесь в каком-то кошмаре, — писал он Е. Ф. Тютчевой, — от которого лишь изредка как будто просыпаешься, а потом опять что-то ложится на грудь и давит». «Со времен Крымской кампании я не испытывал такого волнения и стеснения духа — никого бы не видел, ни о чем бы не говорил; точно жизнь пропала и испаряется в воздухе»^{221}. Его панические настроения нарастали из-за того, что его августейший ученик, как и другие взрослые великие князья, должен был отбыть на театр военных действий (цесаревичу предстояло возглавить Рущукский отряд), что было небезопасно для жизни. Кроме того, отъезд наследника престола был чреват разрушением столь тщательно выстраивавшейся Победоносцевым системы неформальных отношений с ним. «Зачем пускают его командовать — неопытного еще человека, и его следовало бы поберечь и устранить от фальшивого положения»^{222}, — с раздражением писал Константин Петрович в июле 1877 года С. Д. Шереметеву, в то время состоявшему адъютантом наследника. Вскоре, однако, Победоносцев понял, что новая ситуация не только не опасна для него, но и открывает новые, значительно более широкие перспективы для воздействия на Александра Александровича.

Причина заключалась в том, что характерная для многих великих князей и царедворцев тенденция относиться к цесаревичу неприязненно, держать его в стороне от серьезных государственных дел не исчезла с началом войны. Наследник пребывал в немилости у своего дяди-главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, был фактически отрезан от информации о политических событиях в России. «Я решительно ничего не знаю о намерениях государя и вообще что творится в главной квартире его, потому что ничего мне не сообщают, кроме как о военных распоряжениях, до нас касающихся, — жаловался Александр Александрович осенью 1877 года бывшему наставнику. — Я решительно ничего не знаю, что делается у нас на родине»^{223}. Понятно, что в подобной ситуации цесаревич оказывался в высшей степени зависимым от того, кто стал для него источником необходимых сведений, и Победоносцев в полной мере воспользовался открывшимися возможностями.

Константин Петрович в письмах не просто рисовал картину едва ли не полного развала российской системы управления (в особенности ведомств, возглавляемых либералами), но и вел масштабную и весьма опасную политическую игру, подвергая нападкам ближайших родственников цесаревича — великих князей, его дядьев. Так, администрация кавказского наместника Михаила Николаевича стала, по словам Победоносцева, «клоаком всяческих нечистот, беспорядков, интриг, хищений». Про Николая Николаевича, по его сообщению, все говорили, что «он упорен невыразимо, что не хочет слушать разумных советов, не хочет видеть ошибок и ради упорства шлет даром на смерть полки героев»^{224}. Источником сведений, как правило, служили «слухи», «толки», частная корреспонденция, впечатления от личных, часто случайных встреч; однако именно эта информация преподносилась им как истинная и достоверная, в отличие от ложных данных официальных докладов. Разумеется, всеобщая критика нисколько не касалась цесаревича — все его распоряжения являли счастливое исключение на фоне всеобщей дезорганизации, вызванной применением ложных административных принципов, которыми власти руководствовались еще со времен Великих реформ. «Ваша добрая слава растет по всей России, — многозначительно писал Победоносцев Александру Александровичу в ноябре 1877 года. — Ах, это большая сила Вам на будущее, нравственный капитал, который дай Боже Вам сохранить и приумножить!»^{225}