— То есть ты хотел оказаться больным? — с трудом выговорила я.

— Да нет же! — чуть не плача, всплеснул руками Рома, спрятав в ладонях лицо, и с силой принялся тереть глаза. — Просто… просто…

Чем дольше он пытался подыскать нужные слова, тем меньше грозносности в нём оставалось. Да и вообще, с каждой секундой он всё больше и больше напоминал воздушный шарик, из которого стравили воздух.

— Что, что я скажу родителям? — как-то совсем по-детски спросил он. — За эти недели я из-за каких-то глупостей развернул такую истерию, что… — сжал-разжал кулаки, а потом с силой треснул по стене. — Я вынудил Стаса прыгнуть со мной с моста, а мать — реветь… Отец хоть и храбрится, но и ему непросто… Понимаешь? Понимаешь, я в очередной раз всем испортил жизнь!

— Не говори ерунды! — громко воскликнула я, напуганная его словами. — Это всё не имеет никакого значения по сравнению с тем, что ты здоров. Слышишь? Ты здоров! — почти с восторгом закричала я и, забывшись, обхватила своими ладонями его лицо. — Ты здоров. И это самое главное. И твоя семья будет счастлива уже только потому, что ты в безопасности.

Чернов как заворожённый слушал каждое моё слово, боясь даже пошевелиться.

— Ромка… — прошептала я как заклинание. — Ты здоров.

И тогда он сделал невероятное: сгрёб меня в охапку, отрывая от пола, и заключил в стальные объятия, утыкаясь мокрой щекой куда-то в область шеи.

Беспомощно повисла в его руках.

«Дура! — кричала моя душа. — Идиотка! Что ты делаешь?! Ты же вас обоих ломаешь!»

И это действительно была агония, раскалённым остриём пронизывающая нас обоих.

Нужно было его оттолкнуть, сказать «стоп», ну или, по крайней мере, до последнего изображать безразличие. Но Ромкино отчаянье сметало все мои бастионы, оставляя один на один с жестокой правдой. Все эти дни я как могла отгораживалась от его гнева, злости, скорби, боли, всеми силами убеждая себя в том, что так надо, что всё к лучшему, что… это единственный путь к свету. И если бы не моя выходка возле подъезда в день приезда, я бы наверняка справилась с выбранным путём, но известие о его возможной болезни окончательно перевернуло всё с ног на голову.

Как я могла находиться в стороне, когда само его существование находилось под угрозой?

Безрассудно? Жестоко? Подло? Да, да, да и ещё сотни этих самых «да». Вряд ли кто-то смог бы в этот момент презирать меня сильнее, чем я сама. Но оставаться в стороне… В общем, у каждого есть свой предел, свой болевой порог. Моим оказался страх за его жизнь.

Чернов продолжал держать меня на весу, судорожно вбирая в себя воздух ртом в области моей ключицы.

И, клянусь, я честно попыталась оттолкнуть его, положив свою ладонь ему на плечо. Но моё прикосновение будто послужило мощным толчком к чему-то иному… Пальцы сами сжали ворот его футболки, а вторая рука вцепилась в его и без того растрёпанные волосы.

Он зашипел и… впился поцелуем в мою шею, оставляя ощутимые следы на тонкой коже. Слёзы градом катились по моим щекам, а сердце набатом грохотало в груди. Его руки чуть ослабили хватку, и я скользнула вниз, всё ещё сжимая его волосы. Теперь мы были лицом к лицу. Его глаза горели яростным огнём, сжигающим меня дотла.

Напряжение между нами достигло своего максимума, казалось, что даже воздух вокруг нас трещал от нервозности.

Рома оскалился и жёстко накрыл мои губы своими, целуя страстно и отчаянно, разом отметая всякое сопротивление. Не ответить ему было невозможно. Его руки с силой сдавливали мои рёбра, которые ещё чуть-чуть — и, казалось, прогнутся под его напором. Я же продолжала с силой тянуть его за волосы и, если бы после случившегося оказалось, что я вырвала у него из головы пару клочков, совсем не удивилась бы.

Поцелуй вышел томительно-сладким и жестоко-безапелляционным, с металлическим привкусом крови.

В самом конце он горько усмехнулся и прошептал мне прямо в губы:

— Ты мне всё расскажешь…

***

Рассказывать не хотелось.

На самом деле у меня было заготовлено тридцать три оправдания, но каждое из них таяло на глазах, словно дымка из лампы джина.

А сказать правду у меня… так и не хватило смелости. Хоть он и заслуживал. С самого начала. Но я знала — не поймёт. Фыркнет, закатит глаза и скажет, что я дура, раздула проблему из ничего. И конечно же, окажется прав, с той только разницей, что то, что было ерундой для него, потихоньку убивало меня день ото дня, уводя за ту черту, откуда не возвращались.

Я любила его своей ненормальной любовью, и как бы мне ни хотелось, чтобы расставание хоть что-то изменило между нами, вышло всё наоборот. Осознание того, что это всё, конец, — с каждым днём лишь усиливало мою тоску по нему.

Оставалось только выть и идти кидаться с десятого этажа, чего делать как раз не хотелось.

Это был тупик. Полный и абсолютный. Мой самый сладкий грех, моя нирвана, моя мышеловка, моя зависимость. Поэтому и говорить ему ничего не хотелось: он бы не отпустил, а уйти сама ещё раз… я бы просто не смогла.

Молчала, прижавшись к нагретому солнцем пыльному боку черновского внедорожника, и наблюдала за тем, как Ромка ходил по кругу, рассказывая матери о результатах похода к врачу. Его лицо так быстро сменяло эмоции, что можно было только гадать, как Саня воспримет услышанное. Хотя нет, кого я обманываю? Конечно же я знала как. Независимо от того, сколько тревог им пришлось пережить за эти дни, они будут счастливы. Без всяких условий и но.

Он здоров. Он будет жить.

И у меня опять наворачивались слёзы на глазах. На этот раз от счастья, болезненного, безрадостного, но всё-таки счастья.

Я запуталась. В своей лжи. В своей правде. Не понимая больше ничего в этой истории, повторяла как мантру: «Он здоров. Он будет жить. Он в безопасности…»

И вот с разговором было покончено. Ромка обернулся, утыкаясь в меня своим тёмным взглядом. Сколько же всего было в этих глазах цвета шоколада… Всё, кроме смирения.

Он покачал головой, словно отметая какие-то свои мысли, и быстрым шагом направился ко мне, на ходу велев:

— Садись в машину.

— Ром, мне нужно ехать… у меня завтра экзамен.

— В машину, — буквально прорычал он, обходя капот и отворяя дверь авто. — Ты мне задолжала, не кажется?

Мне так не казалось. Но и просто уйти никак не получалось. Ноги будто бы приросли к месту.

— Я сейчас уеду, — глухо сообщил Чернов. — С тобой или без тебя.

Дважды повторять ему не пришлось.

То, что мы ехали к «морю», которое озеро, я поняла как-то сразу. Где же ещё расставлять финальные точки над «i», как не там, где вам когда-то было хорошо?

В салоне автомобиля стояла угнетающая тишина, которую он нарушил лишь однажды:

— Кто из них сказал про врача?

— Кир…

За пару лет до начала основных событий

Соня

Жизнь — это череда событий, каждое из которых по отдельности редко является чем-то судьбоносным, но, выстраиваясь вместе в одну путаную линию, создаёт причудливый узор в общей картине бытия.

После Ромкиного отъезда в Питер мы будто бы оба успокоились. Две параллельные прямые, которые пересекались несколько раз в год. Телефонные разговоры ночи напролёт и миллионы отправленных сообщений. Но так было и вправду легче. Любили, скучали, страдали, но справлялись.

Вдали от семейных волнений и вечно беспокойных взглядов, Ромео будто бы расправил крылья, почувствовав свободу. Его мышление всегда отличалось нестандартностью и оригинальностью, а там, в благодатной творческой среде Питера, ему было бы просто преступно сидеть на одном месте и ничего не делать. Поэтому уже с первого курса Чернов оказался участником множества мероприятий, о которых здесь он даже и помыслить не мог. Не то чтобы он настолько уж стремился к общению, но его неугомонная натура попросту не могла усидеть на месте.

Я тоже не теряла времени даром, учась самостоятельности. Здесь, наверное, стоит объяснить: всю жизнь я плыла по течению, завися от взрослых и чужой милости. Пусть Черновы вполне искренне старались мне помогать, но бабушкина смерть показала мне, насколько всё зыбко в этом мире. Дело тут было не в гордости или гордыне. Просто это был единственный доступный мне способ почувствовать контроль над происходящим. Когда твоё детство проходит как на пороховой бочке, с вечным ощущением надвигающейся катастрофы, сложно встречать каждый следующий день с уверенностью, что всё будет хорошо.