— Речь не о ваших свиданиях! — вскричала она с яростью.

— Тогда о чем же? Вы кончите тем, что сведете меня с ума!

— Лучше мне свести вас с ума, чем прилюдно изобличить как вора!

— Вора?! — закричал он, бледнея до мертвенной синевы. — О! Поосторожнее, сударыня!

— Да, не правда ли? Когда начинают с того, что женщину обкрадывают, потом ее уже и бьют! Вы изобьете меня и отправитесь похвастаться этим подвигом перед Каталонкой.

— Олимпия! Олимпия!

— Но в один прекрасный день вы и ее обворуете и станете бить ради другой.

— Олимпия, я теряю рассудок! Берегитесь, я больше не отвечаю за себя!

— О! С вашей помощью мое кольцо отправилось в путь, чтобы странствовать до того дня, когда оно окажется в судейской канцелярии в качестве вещественного доказательства.

— Кольцо! — простонал Баньер. — Это правда, я о нем забыл!

И, рухнув к ее ногам, он стал биться лбом об пол.

— Ах, — воскликнула она, — вы мне отвратительны! Вам только этого не хватало — трусливой гнусности. Встаньте, сударь, полно, во мне нет больше ни гнева, ни печали. Ступайте к той, которой вы назначили свидание, и скажите ей, что отныне она может спокойно прогуливаться с моим кольцом, я не стану срывать его у нее с пальца.

Баньер поднял голову; его лицо было изборождено ручьями слез.

— Олимпия! — пролепетал он. — Что вы сказали?

— Я сказала, что дарю этой женщине кольцо, которое вы ей уже преподнесли, похитив его у меня. Я освобождаю вас обоих от мук совести и от каторги.

Баньер выпрямился, весь дрожащий, взъерошенный:

— Что? Я отдал ваш перстень Каталонке?

— И она носит его на пальце рядом с кольцами других своих любовников; а могла бы оказать вам честь хоть тем, чтобы надевать только его. Рубин того стоит.

— Вы говорите, что Каталонка носит на пальце ваш рубин?

— Рубин господина де Майи. Да, господин Баньер.

— Олимпия, отправимся сейчас же к Каталонке: если это кольцо у нее на пальце, мы заставим ее признаться, от кого она его получила.

— О!

— Олимпия, я вам клянусь всем, что есть в этом мире святого, клянусь моей любовью к вам… вас это оскорбляет… моей верой… вы смеетесь! Я задыхаюсь от бешенства, от горя, от жалости! Я клянусь вам памятью вашей матери, что никогда не давал Каталонке этого кольца!

— Однако оно у нее на пальце! Поклянитесь заодно, что вы у меня его не крали!

— Я украл у вас его, да, украл! Это слово не такая невыносимая кара. Я украл! Олимпия, это правда, но я взял его, чтобы продать, поставить то, что за это выручу, на карту и разбогатеть. Олимпия, я больше не в силах лгать, да и к чему? Доказательства моей вины налицо. Я продал рубин еврею Иакову, он вам это подтвердит. Я и не думал никогда об этой женщине. Отдать ей ваш перстень! О! Да я бы лучше умер!

— Вы собирались отдать ей свою любовь.

— Олимпия, не думайте так. И потом, что я значу, чего стою? Да ничего, я ничтожество, но отдать ваше кольцо? Никогда, Олимпия, никогда!

Олимпия покачала головой с такой леденящей холодностью, что Баньер окончательно пал духом.

— Вы мне не верите? — пробормотал он.

— Нет.

— Не будьте настолько непреклонны, вы же потом пожалеете об этом. Через полчаса вы получите свидетельство моей правдивости: я сейчас же побегу к еврею. О! Нет, я туда не пойду, вы еще подумаете, что я сговорился с ним; я останусь здесь. Ступайте к нему сами, Олимпия, или лучше пошлите записку, а то вы совсем разбиты, вам нельзя сейчас ходить. Боже мой! Имейте жалость, вы же видите, что я не лгу! Взять у вас этот перстень было преступлением, но все-таки не кражей: мне самому ничего не перепало из тех денег и я уж куда как далек был от того, чтобы позволить этой женщине попользоваться ими. О, не мучьте меня! Я ненавидел этот перстень, он был для вас памятью, и это воспоминание, быть может, сладостное для вас, для меня было нестерпимо, ужасно, отвратительно! Олимпия, умоляю, оставьте эту бесстрастную позу, не доводите меня до отчаяния! Вы меня обвиняете, я защищаюсь. Так прибегнем же к доказательствам: у вас будет время приговорить меня, когда доказательство будет у вас в руках.

— Зачем? — сказала она. — Я уже давно мертва, с начала нашего разговора. Я делала все возможное, чтобы удержать в себе человеческие чувства, но я больше не нахожу их в себе. Любовь? О! Она умерла. Жалость? И она мертва. А дорога меж этими крайностями усеяна разбитыми иллюзиями! Не оправдывайтесь, не стоит труда: я видела перстень на пальце Каталонки.

— Разве она не могла купить его у еврея?

— Слабый довод; поищите что-нибудь другое, господин Баньер.

— Но если это все-таки правда! — возопил несчастный в приступе безумного отчаяния. — Если вам это подтвердят, если вам докажут, если…

— Если еврей придет сюда и скажет мне это, если Каталонка упадет к моим ногам и повторит то же самое, я им не поверю.

— Боже мой, Олимпия!

— В том-то и беда приключений подобного рода. Слепы те, кто никогда не был обманут так, как я. Доверчивость и подозрительность в одном похожи: у каждой своя повязка на глазах. Первая устроена так, что мешает увидеть зло, вторая не позволяет видеть добро.

Баньер, потерявший голову, истощивший все доводы, не зная, что еще сказать, подошел к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Олимпия не пошевельнулась, сумрачная, окаменевшая.

В то мгновение, когда Баньер, сначала подняв глаза к небу, словно просил у него вдохновения, затем снова обернулся к Олимпии, чтобы сделать еще одну, последнюю попытку успокоить ее, его внезапно пригвоздил к месту крик, донесшийся с улицы:

— Ни с места, Баньер, или вы мертвец!

Услышав этот странный призыв, обращенный к нему, Баньер наклонился, вглядываясь в темную улицу.

Олимпия вздрогнула. Баньеру грозила серьезная опасность, а любовь в глубине ее сердца была не столь уж мертва, как ей самой казалось.

Склонившись, Баньер различил перед домом поблескивающие кожаные портупеи солдат и отблески штыков под стеной.

Он сделал это почти незаметно — ничто не походило на порыв к бегству. Тем не менее ружейные дула нацелились на него.

— Ни с места, — повторил тот же голос, — или мы будем стрелять!

Олимпия позабыла обо всем. Она бросилась к нему.

— Что такое? — закричала она.

— Именем короля! — прозвучал снизу голос пристава, которому отворили дверь, так что он уже успел проникнуть в дом. — Именем короля я вас арестую!

— Боже мой! Но что это значит? — повторила Олимпия, опираясь на плечо Баньера.

— О, это, без сомнения, солдаты, прислать которых вы, Олимпия, попросили в полиции, чтобы задержать вашего вора, — усмехнулся Баньер, не в силах сдержать дрожь, охватившую его, и, чтобы не упасть, оперся на оконную раму.

У Олимпии даже не было времени запротестовать. Дверь комнаты распахнулась, вбежал перепуганный лакей, за ним — пристав и двое стражников.

— А вот и Баньер, — заявил представитель власти. — Я узнаю его.

— Но что вам угодно? — слабым голосом произнес бедняга.

Пристав направился к нему, пальцем указывая на него солдатам, и повторил фразу, единожды уже прозвучавшую:

— Именем короля я вас арестую!

— Да что он такого сделал? — вскричала Олимпия.

— Это дело судей, которым предстоит заняться этим господином. Что до меня, я получил приказ, и я исполняю его.

И Баньера повели прочь.

Олимпия, которую солдаты силой оторвали от несчастного, замертво упала в кресло.

Ее снедали угрызения совести из-за высказанного ею чудовищного пожелания, которое так быстро осуществилось.

Что до Баньера, он, увлекаемый стражниками, уже исчез из виду.

Он уходил все дальше, с каждым шагом утверждаясь в мысли, что виновницей его ареста была Олимпия.

Баньер ошибался.

С того мгновения, когда она сделала открытие, что любовник изменил ей, а ее утраченное кольцо попало к другой, у Олимпии не было ни времени, ни возможности обратиться к правосудию.