— И даже самая влюбленная, дорогой мой муж.

— Вот только, — продолжал Баньер, — надо поскорее спрятать эту жену в безопасное место и, раз я не могу читать ее писем, позаботиться, чтобы она их не получала.

И он приказал, все больше оживляясь:

— К делу! За узлы!

И они вдвоем принялись заталкивать вещи в большой дорожный сундук.

— А фиакр? — спросила Олимпия, тоже охваченная весельем.

— Фиакр?

— Да. Что с ним сталось?

— Он все еще нас ждет.

— Так вы его не отослали?

— Разумеется, нет.

— Почему?

— Он будет везти нас до тех пор, пока лошади смогут передвигать ноги.

— А потом?

— Отъедем подальше, а там посмотрим. Для меня и, надеюсь, для вас тоже, Олимпия, сейчас главное уехать — покинуть Париж.

— Превосходно! Вот только для ночного путешествия вы, мой дорогой Баньер, одеты несколько легко.

— Я был еще куда легче одет, когда примчался в Париж вдогонку за вами!

— И все-таки…

— Надо же, — смеясь, заметил молодой человек, — вот жена уже и презирает брачные одежды своего супруга!

— Боже меня сохрани, мой дорогой Баньер! Напротив, мое почтение к ним столь велико, что я собираюсь их превратить в реликвию.

Она позвала камеристку. Мадемуазель Клер явилась.

— Откройте сундук из лимонного дерева, — сказала Олимпия, — и достаньте мне тот бархатный наряд, ну, вы знаете.

— Мужской? — спросил Баньер.

— Да, сударь, мужской, — смеясь, откликнулась новобрачная.

Физиономия Баньера омрачилась.

— Олимпия, — заявил он скорбно, — прошли те времена, когда послушник иезуитов мог облачиться в наряд господина графа де Майи.

— Замолчите, грубиян, — сказала Олимпия, протягивая ему бархатный камзол, — взгляните на этот наряд, узнайте его и сгорите со стыда.

Баньер поднес камзол поближе к свечам.

— А и верно! — закричал он, ликуя. — Мне знакома эта вещь!

— Это тот самый бархатный камзол, который вы заказали в Лионе; вам его принесли в день, когда вы были арестованы по приказу иезуитов; тем не менее вы его не надевали, кроме как во время примерок. Баньер, я сберегла его, я целыми днями на него смотрела, каждый вечер его целовала. В его карманах я прятала мои самые любимые духи… ах, кроме воспоминаний да этого камзола, мне почти ничего и не осталось от дней счастья и любви, это было как память, вся пропитанная ароматом былого, которое ушло, но его благоухание наполняло мой дом и мое сердце!

Испустив крик восторга, Баньер сорвал с себя свой шелковый камзол, надел бархатный и бросился к Олимпии, крепко сжал ее в объятиях, между тем как мадемуазель Клер, отнюдь не падкая на чувствительные сцены, тщательно, с невозмутимым спокойствием сложила старый камзол и втиснула его в большой сундук, забитый нарядами Олимпии.

Когда этот порыв умиления утих, а дорожный сундук был заполнен, пробило три часа; лошади, запряженные в фиакр, били копытами, ведь они прождали у ворот два с половиной часа, и возница, боясь, что о нем забыли, старался производить как можно больше шума.

Завернувшись в один плащ, Олимпия и Баньер взяли ключ от сундука, который возница взгромоздил на империал фиакра, и отправились на улицу Монмартр в контору для найма экипажей.

Баньер заполнил нужные для этого бумаги, выложил часть платы вперед, затем, условившись с кучером фиакра о двухдневной поездке по двенадцать ливров за каждый день, они за два часа рассчитались с мадемуазель Клер, выплатив ей сумму, которая, видимо, ее удовлетворила, и, прежде чем рассвело, добрались до заставы Фонтенбло, с безмерным наслаждением впивая холодные испарения реки и запахи долины Жантийи, которая в те времена была не такой грязной, как ныне, поскольку парижский свет куда меньше украшал ее своим присутствием.

Возница, который преспокойно проделывал свои два льё в час, распевая на козлах песни, радовался, что нашел таких славных пассажиров, и спрашивал себя, почему бы, пустив в дело кой-какие дипломатические хитрости, не добиться, чтобы эти молодожены наняли его везти их на край света, платя по двенадцать ливров в день.

К сожалению, в этом мире нет ничего сомнительнее, чем расчеты, даже если их, не сходя со своих козел, производят возницы фиакров.

Олимпия с предыдущего дня стала слишком бережливой, чтобы поддержать этого славного малого, который имел свои виды на нее и Баньера, намереваясь поживиться за их счет.

Как бы ей ни было хорошо в этом фиакре, рядом с Баньером, она думала, что нельзя сделать более двенадцати льё в день, даже платя по двенадцать франков.

Она прикидывала, что им потребуется двенадцать дней, чтобы добраться до Лиона, и что во все это время придется немножко подкармливать лошадей и обильно — кучера.

И что кучеру понадобится еще двенадцать дней на обратную дорогу, за которые, естественно, тоже придется заплатить.

Поэтому вечером первого дня, когда они прибыли в Фонтенбло, Олимпия поделилась своими умозаключениями с Баньером, и вследствие этих умозаключений, которые Баньер полностью одобрил, кучеру выдали плату за два дня и отправили его обратно в Париж.

Тогда Олимпия условилась о цене с возчиком, который следовал с обозом багажа за пассажирской каретой из Парижа в Лион. К своим повозкам он добавил еще и маленький кабриолет. Это вынуждало ехать шагом, но так же передвигалась и карета.

В ту благословенную эпоху быстро можно было передвигаться только в почтовой карете, но Олимпия и Баньер, став благоразумнейшими в мире супругами, считали себя не столь богатыми, чтобы разъезжать на почтовых.

Итак, они, не теряя веселости, ограничились кабриолетом.

На следующий день в пять утра они вдвоем уселись в него и тронулись в путь.

То прячась за кожаными занавесками, когда было холодно и пасмурно, то шагая по обочине дороги, если она была красива и живописна, обедая с аппетитом, ночуя на чистеньких постоялых дворах, они потратили на это путешествие десять дней, и, если не считать усталости, которую Олимпия прогоняла купаниями и долгими ночами любви и крепкого сна, никогда еще путешествие при всем своем однообразии не было столь веселым и очаровательным.

Дело тут было еще и в том, что молодым супругам, с тех пор как они не виделись, нужно было так много всего рассказать друг другу. Любовь так говорлива и так расположена слушать, рука Олимпии, покоясь на локте Баньера, была так нежна, а сама эта дорога казалась таким бледным отражением долгого пути, который им предстояло пройти, прежде чем их юности и счастью наступит конец!

А сколько всего они переговорили о добрейшем, прекраснейшем, достойном Шанмеле! С каким проникновенным чувством они, облагодетельствованные, чья признательность доходила до бурных восторгов, рассматривали слабости этой деликатной натуры, деликатность этого великодушного сердца! Как благословляли они Господа, пославшего им такое сокровище, которое им посчастливилось встретить на своем пути!

Шанмеле был прав.

Узаконенное счастье и в самом деле придает радостям земным некое благородство и серьезность.

Это такая приятная поддержка для совести, что она, до сих пор дремавшая, вновь обретает девственную силу и, будучи вопрошаема, дает безупречно точный ответ, отличая праведное от неправедного, подобно пробному камню, определяющему истинную цену меди и золота.

Многие суждения, считавшиеся раньше ложными, начинают представать в новом свете, а черта, отделяющая свое добро от чужого, столь часто размытая, проступает самым определенным образом.

Разговор, касаясь всех этих предметов, частенько не обходил и г-на де Майи. Как человек умный и глубоко любящий, Баньер понял: нужно раз и навсегда исчерпать все, что касается этой страницы их общего прошлого.

Сначала удивившись, Олимпия быстро поняла, что происходит в душе ее возлюбленного, и помогла своему мужу избавиться от зубастой язвительной гостьи, имя которой — ревность.

Сделать это было легко: ей требовалось лишь от чистого сердца поведать все как есть.