— И что понадобилось там от царя Ирода?

— Господин граф де Майи дает ужин в честь наших дам и господ и говорит, что собрание будет неполным, если рядом с царицей Мариамной не окажется царя Ирода.

Баньер какое-то время собирался с мыслями и вспомнил, что он не имеет другой одежды, кроме послушнического облачения, и что его черная сутана будет жалко выглядеть на веселом празднестве.

— Передайте, что я от всего сердца благодарю господина графа де Майи за честь, которую он желает мне оказать, но не могу принять приглашения, поскольку не имею подходящей одежды.

— Как не имеете? — удивился парикмахер. — А костюм Ирода? Он же весь из горностая, бархата и шелка.

— Но ведь это театральный костюм, а не одежда.

— Э-э! — протянул парикмахер. — Там все в театральных костюмах, это, напротив, одно из условий ужина.

— И мадемуазель Олимпия тоже? — осмелился спросить молодой человек.

— Да, в полном парадном облачении. Она только стерла румяна, сняла мушки и приняла ванну. Вот почему еще не все собрались к столу.

Ужин с г-ном де Майи, под предводительством Олимпии, ужин, на котором он увидит ее вновь, на котором она скажет ему, что он хорошо сыграл, но прежде прочего — ужин, на котором он предстанет не в мерзком рубище послушника, но в роскошном одеянии Ирода! Большего не требовалось, чтобы убедить Баньера возвратиться в обитель на два часа позже. Впрочем, там либо знали, либо не знали о его выходке. Если о ней известно, два часа не имеют никакого значения, а наказание будет так чудовищно, что лишние два часа никак не смогут его усугубить.

Баньер оказался в положении приговоренного к повешению, который рискует быть колесованным, дав себе маленькую поблажку. Умирать так умирать, но до того он доставит себе наслаждение, достойное небожителей.

Вот почему он учтиво ответил:

— Что ж! Тогда передайте господину де Майи, что я буду иметь честь явиться по его приглашению.

К тому времени юноша, сияющий и благоухающий, уже вылез из ванны. Взамен театральных румян его щеки сияли матовым загаром, этими румянами южан, а вместо развевающегося парика его главу венчала копна черных волнистых волос, которым вода придала голубоватый отблеск воронова крыла. Он посмотрел на себя в зеркало Шанмеле и впервые заметил, что недурен собой.

Но почти тотчас он горестно вздохнул:

— Ах! Она тоже очень красива!

И Баньер зашагал к большому фойе, где были накрыты столы для ужина.

Как и сообщили Баньеру, Олимпия спустилась в фойе. Но там ее ожидал сюрприз. Она увидела г-на де Майи и его офицеров в сапогах со шпорами и дорожной одежде. За те десять минут, что актриса провела в своей гримерной, граф и его штаб поспешно переоделись.

Тотчас граф с видом глубочайшей печали объявил Олимпии, что во время спектакля пришла королевская эстафета: его величество повелевает ему незамедлительно прибыть в Версаль, и он отправился бы тотчас по получении депеши, как того требует уважение к приказам короля, однако уважение к любви для него превыше уважения к королевской власти; вот почему, едва лишь занавес опустился, он отдал приказ офицерам обуться для похода, отведя им на это только десять минут.

Как мы уже сказали, когда Олимпия вошла, все уже были в фойе.

После того, как граф приветствовал Олимпию, он повернулся к остальным женщинам.

— Сударыни, — сказал он, — мы желали прежде всего вас поприветствовать и выразить свою благодарность. А теперь прошу к столу.

Именно в этот миг Баньер появился в дверях; несколько женщин вскрикнули, пораженные, и Олимпия обернулась.

Действительно, юноша заслужил раздавшихся восхищенных восклицаний: трудно было явить образец более совершенной красоты, к тому же исполненной большего достоинства.

Олимпия не выразила никакого восхищения, она просто удивленно взглянула на него, и все.

Господин де Майи слегка поклонился.

Баньер скрестил руки на груди, как это делают люди Востока и иезуиты, и отвесил поклон.

Он нашел вполне уместным такой вид приветствия, самый почтительный и самый изысканный из всех, какие только можно было придумать.

Господин де Майи обратился к молодому человеку с несколькими словами приветствия, а Олимпия подкрепила их улыбкой.

Затем, взяв бокал, граф наполнил его шампанским и подал Олимпии, налил себе вина в другой и поднял его со словами:

— За здоровье короля, дамы и господа!

Офицеры последовали его примеру, и каждый, взяв бокал, сначала высоко поднимал его, а затем уже опоражнивал за здоровье короля.

Наполнив бокал вторично, г-н де Майи обернулся к Олимпии:

— А теперь, сударыня, за вашу грацию, за вашу красоту. Понятно, что подобный тост утонул в аплодисментах и был поддержан всеми, кроме Баньера, которому просто не хватило смелости выпить второй бокал, хотя первый он нашел превосходным.

Не то чтобы он не находил Олимпию столь же прекрасной, как сама Венера, но тост был произнесен, несмотря на всю учтивость г-на де Майи, так, что в нем проступал тон собственника, отчего у бедняги Баньера сжалось сердце.

А вот г-н де Майи, имевший все основания пить, опорожнил бокал до капли, поставил его на стол и, взяв руку Олимпии, приложился к ней со словами:

— До скорого свидания, душа моя.

Олимпия ничего не ответила. Ей показалось несколько странным то, как граф в этот вечер обошелся с нею.

Она ограничилась тем, что проводила его глазами до дверей; когда же она снова обратила свой взор на присутствующих, он остановился на Баньере.

Чрезвычайно бледный, юноша стоял опираясь на стул, и: можно было подумать, что без такой опоры он упал бы.

— Идите, царь мой, — сказала актриса, указывая ему на свободное место по правую руку от нее. — Займите кресло, предназначенное графу. По месту и почет.

Баньер непроизвольно повиновался и, весь дрожа, сел.

Тут за окнами донесся цокот копыт по мостовой: офицеры удалялись в сторону Лиона.

Баньер перевел дух.

Олимпия же, напротив, вздохнула.

Тем не менее она заняла место за столом и, в совершенстве умея владеть собой, только тряхнула головой, казалось изгнав из нее все заботы.

Ужин был изысканный. Предоставленные самим себе, господа и дамы почувствовали себя свободнее. Но лучше всех было Баньеру: отъезд г-на де Майи заронил в его душу безотчетное удовлетворение, которое он, однако, и не думал скрывать.

Актеры, особенно провинциальные, которым не каждый день выпадает пообедать, обыкновенно не страдают плохим аппетитом. От еды, дарованной г-ном де Майи, вскоре ничего не осталось…

Сидя рядом с Олимпией, Баньер пил и ел, но был раздражен, терзался страхами и не проронил за все время ни слова; однако, пока его рот и руки были заняты (не забудем, что он постился уже около полутора суток), глаза его пожирали прелестную сотрапезницу.

Та, будучи женщиной умной, не подала виду, что сожалеет об отъезде господ офицеров. Она отдавала должное празднеству с очаровательным благоволением ко всем и распространила его даже на мужчин, напоив их до полного опьянения, поскольку увеличила за свой счет вдвое число бутылок на столе.

Каждое мгновение трапезы доставляло Баньеру блаженство, ибо непрестанно его глаза встречались с глазами и руками прелестной соседки.

Вот почему к концу ужина Баньер казался себе уже не обыкновенным смертным: он был Барон, он был Росций, он был сама Комедия в человеческом облике.

Вот только он был окончательно влюблен и слегка пьян. Его бледная меланхолическая красота преобразилась в красоту обжигающую, его глаза изливали целые потоки пламени — любовного и винного.

Уже не раз он вынуждал целомудренную царицу потупить взгляд, и она, поняв, что происходит с Баньером, сочла за благо удалиться; поднявшись из-за стола, Олимпия раскланялась с сотоварищами, пожелала им хорошо развлечься и ушла, не выразив гнева, но и не проявив слабости.

Ведь пила она только воду.

Видя, что она уходит, мужчины со своей стороны попытались подняться и ответить учтивостью на учтивость, однако половина их, и так с трудом удерживавшихся на ногах, не смогла сохранить в поклоне равновесие и рухнула на другую половину — тех, чьи ноги уже давно торчали из-под стола.