Рассудив так, он направился на улицу Понсо, к харчевнику.

В сравнении с той уже далекой порой, когда происходила эта история, люди нашей страны, можно сказать единственной страны, где понимают толк в еде, ныне лишь делают вид, будто едят больше, чем встарь, на самом же деле они едят намного меньше. Сотня кулинаров вроде тех, что травят нас сегодня, для искушенного чрева не стоят одного единственного торговца жареным мясом с тогдашней улицы Юшетт.

Лавка подобного торговца той поры являла собой целый мир, нечто такое, с чем позволительно сравнить разве что космос г-на Гумбольдта. Владелец ее был един во множестве лиц: он был заодно еще и фруктовщик, и бакалейщик, и трактирщик, и кондитер, и продавец всякой прочей еды. Он был всем, исключая лишь одну ипостась — виноторговца, ибо виноторговцы, назло и наперекор всем харчевникам на свете, хранили приверженность лишь одним только винам. На соке своей жареной птицы он (мы, разумеется, уже снова говорим о торговце мясом) готовил исключительные супы, а из самой птицы — особые фрикасе, секрет которых был известен лишь самим изготовителям жаркого. У него имелись всевозможные салаты, яйца, дичь любых разновидностей, и ради некоторых из своих завсегдатаев он сам готов был стать к плите.

Кроме того, харчевник, будучи, о чем мы уже упоминали, соперником кондитеров, мог готовить в своей духовке множество причудливых печеностей, меж тем как громадный вертел, со скрипом вращавшийся над гигантским очагом, исходил жиром, и этому вторили все кухни квартала.

Проголодавшийся путник, заглянув в одну из таких харчевен, уже не мог просто выйти, как вошел; сколь бы ни было скромно содержимое его кошелька, в этом ковчеге жареной снеди он находил то, чем можно было с наслаждением насытиться.

Харчевник предлагал посетителям весь животный мир во всем его разнообразии: от жаворонка за три су до пулярки за три франка, от скромного сизого голубя до великолепного золотого фазана.

Дымящиеся крольчата, зайцы с нашпигованными спинками, жаркое из телятины, бараньи лопатки, передние окорока, задние ножки — харчевник разделывал все, любую живность как на двух лапах, так и на четырех, хоть целого быка, если бы его заказали; кроме того, харчевник торговал на вынос, и, благодаря этому, стоило только захотеть, можно было устроить, притом без дополнительных расходов, самый настоящий и восхитительный пир.

Подлинная кухня исчезла в тот день, когда харчевни пришли в упадок. Но придет день, когда потребность в них общества появится снова: мы в этом нисколько не сомневаемся.

Со своей стороны, мы считаем, что никогда пиршества Гомера с их кипящим жиром, никогда pinguis ferinse note 35 Bepгилия не усладили бы во дни нашего великого гурманства наше нёбо и наше обоняние так, как славно приготовленное, шипящее и дымящееся жареное мясо, что поворачивается на вертеле над глубоким противнем в харчевне восемнадцатого века, открываясь жадному взору нашего воображения.

Итак, Баньер вошел в харчевню.

Он выбрал там цыпленка за сорок су и салат, распорядившись, чтобы все это ему принесли в ближний кабачок.

В этом кабачке — странность, восходящая к сто тридцатилетней давности, — продавалось вино, настоящее вино, подлинное вино, вино из виноградного сока.

Баньер заказал две дюжины устриц и две бутылки бургундского.

Затем, вооружась той силой воли, что всегда найдется на дне каждой добротно устроенной души, он вмиг прогнал прочь все печали и, устроившись в уголке, решился, как пристало любому отважному человеку, дать жестокий бой двум гнусным дочерям любви и разлуки — вампиру, что зовется скукой, и демону, что зовется меланхолией.

Он налег на еду.

Здесь мы должны заверить публику в нашем почтении к ней и нашей слонности к большой осмотрительности в изображении телесной и нравственной сторон жизни. Никто более нас не склонен вызолотить все грани натуры героя романа.

И все же мы вынуждены признаться, что желудок Баньера взбунтовался, а взбунтовавшись, изменил суть характера нашего героя, суть же эта изменилась в сторону уменьшения присущей ему доблести.

Желудок, если он не удовлетворен, глушит и сердце и разум. А уж о том, как он способен покончить с руками и ногами, нечего и говорить.

И потому, как только бывший драгун отправил в свой приунывший желудок свежую устрицу, запив ее глотком благородного вина, едва лишь нежный жар желудочного сока, вскипев, начал подниматься, зажигая взор и согревая мозг нашего изголодавшегося героя, как он тотчас, словно исцелившись от недуга, стал смотреть на свое положение сквозь радужные цвета надежды, которую за последние две недели совсем было утратил.

Вино Бургундии — это, сказали бы мы, не что иное, как тот волшебный настой, каким Канидия, фессалийская колдунья, в полночный час орошала могилы, вызывая из них духи умерших. Под воздействием этого вина Баньер ожил, в глазах у него прояснилось, и в тот же миг его взору предстала та, увидеть которую было его величайшим в мире желанием, — Олимпия (разумеется, воображаемая).

Олимпия! Снова увидеть Олимпию — возможность, о какой еще накануне он бы и помыслить не мог!

Что ж! Зато сегодня это проще простого. Разве Олимпия не в Париже? И разве не в Париже он, Баньер? Итак, самое трудное позади, ведь Баньер на своем пути к Олимпии уже преодолел более чем девяносто девять сотых расстояния, что разделяло их.

Однако оставался Париж, этот лабиринт, более запутанный, чем лабиринт Дедала.

Но, в сущности, что такое Париж? Ограниченное пространство, семь льё в окружности, то есть в самом широком месте не более трех с половиной льё в диаметре.

Пустяковая задача для ног, только что прошагавших сто тридцать льё, а теперь, благодаря устрицам, бургундскому, цыпленку и салату, уже не помнящих об этом расстоянии.

Итак, Олимпия будет найдена, если повсюду разыскивать ее с помощью этих отличных ног.

Где это повсюду?

Повсюду, черт возьми! Для красивых девушек это понятие ограниченно. Хотя овернец ему не ответил, Баньер прекрасно знал, что для красавицы повсюду означает — в укромном домике вельможи.

И нет нужды колебаться в выборе между вельможами, обитающими в данную минуту в Париже. Олимпия сама себя выдала там, в лионской тюрьме. Это г-н де Майи приехал за ней, это он ее увез. Итак, Олимпия находится в особнячке г-на де Майи.

Только где он, этот особнячок? Вот и все, что теперь остается выяснить.

Что ж! Он узнает это.

Да, но от кого?

Э, черт, да от самого г-на де Майи! Итак, Баньер пойдет и спросит у него, где находится его особнячок, и по доброй воле или силой, но вытащит оттуда Олимпию.

Это была совсем простая мысль, но она посетила его не сразу и, будем откровенны, не посетила бы вовсе, не будь устриц, цыпленка, салата и, главное, бургундского.

Как это печально — прийти к выводу, что моральный дух столь рабски зависим от физического состояния организма!

И тем не менее признать это необходимо.

Стало быть, признаем это и продолжим наш рассказ.

Покончив со второй бутылкой и приняв решение, Баньер пересчитал расходы и убедился, что с него причитается экю без трех су. Но, поскольку он больше не чувствовал нужды ни в чем, кроме Олимпии, эти три су были для него лишними.

Итак, он величественно дал их на чай девушке, что прислуживала в этом кабачке, где за какой-нибудь час в нем пробудилась такая отвага.

Теперь и баракан грел его сверх меры, и канифас выглядел как нельзя более роскошно; Баньер почувствовал себя щеголем, каких мало; после этого завтрака его главным нарядом стали жизнерадостная юность и пылкая любовь.

Словно собака, учуявшая след, Баньер с вызывающим видом направился, что было вполне естественно, в сторону Сен-Жерменского предместья, где находился Нельский особняк, в котором, по всей вероятности, жил г-н де Майи.