— Да, — снова заговорил Баньер, — да, понимаю, вы меня считали помешанным! Вы не подумали о том, что если я и потерял рассудок, то от любви! Вам, прекрасной, раздушенной даме, я был отвратителен, и вы бежали прочь, как можно дальше, не оглядываясь! Я и это понимаю: мое существование, хоть вблизи, хоть вдали, было для вас жестоким укором! Ах! Сколько бы я ни натворил ошибок, как бы они ни были значительны, заявляю вам, что среди них не найдется ни одной, которую я не считал бы искупленной вашим гнусным поведением. Олимпия продолжала молчать.

— Впрочем, — продолжал Баньер, мало-помалу поддаваясь ощущению близости дорогого существа, — мои ошибки не столь бесспорны, на сей счет я принес вам доказательства. Смотрите, сударыня: вот письмо Каталонки, в котором она подтверждает, что я никогда не был ее любовником. Возьмите, сударыня: вот ваше кольцо. Читайте, судите и раскаивайтесь; если у вас есть сердце — покайтесь в том низком предательстве, каким вы отплатили мне.

И он швырнул на туалетный столик записку, в которой Каталонка признавалась в своем коварстве. Рядом с ней он бросил перстень г-на де Майи, это драгоценное украшение, которое Баньер с таким трудом прятал от посторонних глаз во время всех своих злоключений, о которых мы рассказали.

Олимпия подняла свои широко распахнутые от удивления глаза, поочередно переводя их с записки на перстень.

— А теперь, сударыня, — прибавил он, — узнайте остальное. Чтобы сберечь это кольцо, я едва не умер с голоду, и если я выжил (тут он поднял глаза к Небу), то лишь потому, что этого пожелал Господь! Я брел по вашим следам пешком, двадцать дней я ночевал в поле, две недели я провел без сна в шарантонской палате для буйных! Но я еще недостаточно настрадался, ведь сегодня мне выпало счастье доказать вам свою порядочность, сегодня мне дано вам показать, что значит любовь истинная, безмерная, неизгладимая. Прощайте, сударыня, прощайте! Будьте счастливы, я отомщен!

Олимпия слушала, с жадностью впивая речи Баньера; письмо Каталонки она уже прочла и выучила его наизусть, а перстень успела надеть себе на палец.

В тот миг, когда Баньер сделал шаг к выходу, она кинулась вперед, как тигрица, и преградила ему дорогу.

— Вы в самом деле совершили все это? — спросила она.

— Несомненно; я и еще кое-что сделал.

— Что же вы сделали?

— Добравшись до Парижа в день вашего дебюта, я хотел силой ворваться в театр, потому что мне нечем было заплатить за билет, а отдавать этот перстень в залог я не желал; тогда-то меня и арестовали, причем я дрался с теми, кто хотел меня арестовать, но, поскольку я без конца повторял не ваше имя, так как — глупец! — боялся вас скомпрометировать, а все кричал: «Юния! Юния!», меня приняли за сумасшедшего и упрятали в Шарантон, откуда я сбежал неделю тому назад, то есть на следующий день после того, как вы зашли туда на меня посмотреть.

— И вы сделали все это! — произнесла Олимпия.

— Без сомнения.

— Зачем вы это сделали?

— Разве вам это важно? Я сделал это, вот и все, мне больше нечего вам сказать.

— Нет, скажите, зачем вы это сделали, скажите! — повторила Олимпия.

— Вы этого хотите?

— Да.

— Хорошо, скажу: хотел отомстить.

— Нет, не поэтому.

Баньер отвернулся, но Олимпия схватила его за руки и заставила посмотреть ей в лицо.

— Я хочу, — произнесла она, — чтобы вы мне сказали, зачем вы сделали все это. Да говори же, несчастный, чтобы я больше не сомневалась, чтобы я поверила тебе!

— Что ж! Я все это сделал…

— Ты все это сделал…

— Я сделал это, потому что любил тебя, потому что люблю и всегда буду любить тебя! Потому что я малодушный, вот, плачу у твоих ног, умоляя тебя о милости, тебя, которую должен проклинать, тебя, которая меня убьет!

— О, — вскричала Олимпия, поднимая его и сжимая в своих объятиях, — как хорошо, что ты меня любишь! Я еще сильнее люблю тебя! Приди, приди, Баньер! Дай мне твои слезы — я осушу их; твои губы — они мне вернут мою жизнь! Увы, увы! Я мертва, той Олимпии, которую ты знал, тебе уж никогда не найти!

И она в свою очередь, обессилев, упала в объятия Баньера, заливаясь слезами и трепеща от любви. Тем не менее она первая овладела собой.

— Какие же мы безумные! — вздохнула она. — К чему эти крики, зачем эти поцелуи, эти объятия? Увы, увы! Мы уже друг другу чужие.

— Олимпия, — воскликнул Баньер, — что за слова! Вы не думаете так!

— Да нет, — возразила она. — Ведь почему я тебя покинула? Из-за твоей неверности, оттого, что подумала, будто ты на нее способен. Я ошиблась, обвинила тебя несправедливо. Но сама же я действительно изменила тебе.

— Ты простила меня, Олимпия; я тоже тебя прощаю.

— О нет, нет! Такое прощение не было бы искренним, Баньер. В глубине твоей души всегда пряталась бы ревность, на дне моей — раскаяние; эти два стервятника растерзали бы наше счастье.

— Да что ты такое говоришь, Олимпия? Или ты думаешь, я такой же, как все мужчины? Думаешь, моя любовь похожа на любовь других? По-твоему, если сегодня я влюблен и опьянен, то завтра стану пресыщенным и холодным? О нет, Олимпия, ты для меня — половина моей души, нет, больше, ты — вся моя жизнь, без тебя мне не жить! Я тебя принимаю такой, какая ты есть, и какой бы ты ни стала впредь, какие бы времена ни наступили, я буду принимать тебя всегда! Не сомневайся, Олимпия, делай со мной что пожелаешь! Но не медли ни минуты, поспеши произнести свой приговор. Выбирай между моим блаженством и моим отчаянием, между моей жизнью и моей смертью! О, я знаю, что ты скажешь: ты не свободна, господин де Майи любит тебя… Он тоже не оставит тебя, пока жив. Всякий, кто тебя увидит — тот полюбит, Олимпия, а любящие тебя умирают. Это судьба. Что ж! Пусть он умрет, пусть я умру, пусть придет конец вселенной, только бы отныне никто не протянул к тебе рук, только бы твоих уст не касались больше ничьи губы, кроме моих! Олимпия, они говорили, что я помешался! Олимпия, если ты меня отвергнешь, если ты скажешь «нет», я стану больше чем безумцем, я стану убийцей!

— Чего ты просишь?

— Тебя.

— Когда?

— С этой минуты.

— Твою руку.

— Вот она.

— Какой клятвы ты от меня хочешь?

— Дай мне слово Олимпии Клевской, то есть в моих глазах самой честной женщины, когда-либо жившей на свете, слово моей жены.

— Слово Олимпии, Баньер, — торжественно прозвучал ее голос, — перед Богом клянусь: ни один мужчина вплоть до моей смерти не коснется меня, ничьи уста, кроме твоих, больше не притронутся ни к моему лбу, ни к моим губам!

— Благодарю. Ты играешь сегодня вечером?

— Как и ты.

— После спектакля ты поговоришь с господином де Майи.

— После спектакля я сделаю лучше.

— И что ты сделаешь?

— То же, что уже сделала однажды: уеду с тобой.

— Ты уедешь! — вскричал Баньер, опьянев от счастья.

— Значит, договорились?

— О Олимпия, Бог дал мне слишком тесное сердце: я задыхаюсь от радости!

— Колокол звонит, тебе сейчас дебютировать. Простись с Олимпией и ступай.

— С моей женой?

— С твоей женой.

— Прощай, Олимпия.

— Прощай, Баньер.

— До последней сцены «Притворщицы Агнессы», не так ли?

— Да.

— Еще поцелуй.

— Десять.

Их было не десять, не двадцать, не сто — этих поцелуев, что они подарили друг другу, — то было долгое блаженное объятие, в котором их сердца слились в едином поцелуе.

Потом они наконец оторвались друг от друга с таким пронзительным вскриком счастья, что он был похож на крик боли.

Вот какая сцена предшествовала первому акту «Митри— Дата».

О Расин, великий поэт! Ты, конечно, лучше живописал любовные страсти Монимы; одно я могу сказать с уверенностью: они не стоили страстей Олимпии Клевской!

Мы не настолько стремимся сделать из Баньера героя, наделенного, как выражаются английские романисты, всеми мыслимыми совершенствами, чтобы утверждать здесь, будто он дебютировал на французских подмостках с таким блеском, что покорил всех зрителей и с первого раза занял место среди великих гениев театрального искусства.