— А ваши кто сочинил, принцесса?

— Я сама.

— Тогда вы должны были их запомнить.

— Полагаю, что запомнила; вот если бы они послужили для дела, я бы не преминула их забыть.

— Я слушаю, принцесса.

— Вот они:

Вы нравом нелюдим,

Но взор прельщает светом…

— Э-э! — протянул герцог. — Сам Аруэ не сказал бы лучше.

— Так не мешайте мне продолжать.

— Я меньше всего на свете хотел бы остановить вас на столь прекрасном пути.

И принцесса продолжала:

Бесчувственным таким Быть можно ль в ваши лета?

— И он остался таким перед лицом подобной поэзии?

— Да вы дослушайте, герцог, там, в конце, как говорится, самая изюминка. ,

— Посмотрим, какова изюминка.

Если любовь вас наставить готова…

— О-о! Вот уж что соблазнительно!

— Что ж! Он себя соблазнить не дал.

Сдайтесь, и ей не перечьте ни словом, Пусть венценосец склонится пред ней: Царство ее вашей власти древней.

— Ах, моя принцесса, это же поистине восхитительно. И король, обнаружив такие стихи в своем кармане, узнав ваш почерк, не пал к вашим ногам?

— Он был слишком юн.

— Так скажите ему это снова, принцесса. Ведь теперь он…

— Ах, теперь другое дело. Я не повторю этих стихов.

— Но почему?

— Потому что я больше не влюблена и ни за что на свете не пошлю галантного признания нелюбимому мужчине. Вот почему, герцог, мне уж не завоевать короля: он нуждается в том, чтобы испытать любовь истинную и внушить ответное подлинное чувство.

— Ну-ну, что вы, дорогая принцесса, То, что вы сейчас сказали, — это слишком по-женски.

— Нет, это слишком правдиво.

— Вот-вот, я именно это имел в виду.

— И это вас раздражает?

— Это убеждает меня.

— Так вы отказываетесь от своего плана, герцог?

— Нет, но я поищу более надежное орудие.

— А что вам угодно от вашей покорной слуги?

— От вас, принцесса? Я буду умолять вас остаться моей.

— Полно, герцог, не надо шутить. Я сказала, что никого больше не люблю, и это верно.

— Как? Дружба? В нашем возрасте?

— Герцог, вам ведь еще понадобится неделя, чтобы стереть с лица австрийское выражение, вы сами так сказали. Так сотрите же его. Это говорю вам я, парижанка.

— Хорошо.

— Совет друга!

— Хорошо, хорошо!

И она протянула ему руку, к которой он прильнул долгим поцелуем с тем воодушевлением, какого почти не встретишь в наши дни, и с той учтивой задушевностью, какой у нас вовсе не осталось.

Встав, принцесса несколько мгновений отогревала свои маленькие ножки у камина, потом герцог распорядился, чтобы было велено подать карету в конец улицы, и сам проводил мадемуазель де Шароле до экипажа. Подобно Полю и Виргинии, они шли, закутавшись вдвоем в один плащ.

— Герцог, — сказала принцесса, — через неделю все новости и так будут вам известны; я же рядом с вами останусь всего лишь невежественной дикаркой. Но если какое-нибудь из этих известий окажется интересным для меня, принесите его мне: пути вы знаете.

— Они свободны?

— Слишком свободны, увы!

С этими словами они расстались. Принцесса села в карету. Ришелье подождал, пока она скроется из виду, и возвратился домой, весьма смущенный тем, как обернулась его первая ночь в Париже.

Лакей представил ему список из двадцати семи дам, которых он отослал ни с чем ради этой бесполезной принцессы.

Ришелье вздохнул.

— Ба! — проворчал он, забираясь под мягкие одеяла своего хорошо прогретого ложа. — Вот поистине ночь государственного человека. Завтра меня посетят идеи, достойные кардинала.

И он задремал. Часы пробили полночь.

Засыпая, Ришелье думал обо всех этих дамах, спрашивая себя, какая из них достаточно милосердна, чтобы потрудиться и обеспечить ему то политическое влияние на короля, в котором он так нуждался теперь, когда стал честолюбцем.

Подобного рода озабоченность способна если не вовсе лишить сна дипломата тридцати четырех лет, то, по меньшей мере, навеять ему приятные грезы, благо их причина радует почти так же, как результат.

Вот почему только около часу ночи, то есть не раньше, чем через час после того как он лег и радужные образы начали тесниться у него в мозгу, герцог почувствовал, что его грезы мало-помалу тускнеют, расплываясь в тумане дремоты; итак, ему показалось, что он уснул и во сне ему что-то мерещится.

В этом сновидении до его слуха донесся как бы некий шум, упрямый голос, проникавший из сада сквозь окно бельэтажа, где он пожелал расположиться на ночь.

Мужской голос возражал, женский — настаивал; в общем, то был дуэт мужчины и женщины, которые раздраженно спорили.

И тут герцогу де Ришелье показалось, будто женский голос ему знаком и каждая его нотка словно несет с собой какое-то воспоминание из числа самых игривых и чарующих.

Тогда герцог, отдавшись на волю этой обманчивой грезы, захотел, чтобы она продлилась. А вам, милая читательница, разве не случалось порой, видя начало одного из тех пленительных сновидений, что посещают вас, захотеть, чтобы оно хоть во сне получило свое полное развитие и всю мыслимую завершенность?

А наша воля — это же такое прекрасное, такое могущественное явление! Во всей своей красоте и мощи оно столь непосредственно исходит от Господа, что даже во время сна может подчас производить подобное действие.

Итак, герцог оставил одно ухо настороже и услышал им вот что.

— Нет, сударыня, — говорил мужской голос, — дальше вы не проникнете. Довольно и того, что вам, ума не приложу, как, удалось ворваться в калитку старого двора. Сказать по правде, сударыня, такие шутки больше не пройдут.

«Забавно», — подумал герцог, все еще уверенный, что он спит.

— Ворвалась я в калитку или нет, — отвечал звонкий голос женщины, — но я уже в доме, не так ли?

— Что вы здесь, нет сомнения, но вас не ждали.

— В конце концов, если я здесь, прочее не столь важно: полдела сделано. Пропустите меня к герцогу.

— Это невозможно, сударыня. Господин герцог вот уже час как отошел ко сну, весьма утомившись с дороги; он почивает.

— Ну так вот тут есть, чем пошуметь. Будите его.

И герцогу послышался мелодичный звон изрядного количества золотых монет, которыми побренчали в кошельке.

— О-о! — пробормотал герцог, все еще грезя. — Моего лакея подкупают золотом. Вот кому везет, да и место у него доходное.

— Но, сударыня, — возразил упрямый слуга, стараясь поддержать за своим господином его репутацию волокиты, — герцог почивает не один.

С тяжким вздохом герцог раскинул руки и ноги, будто сам хотел удостовериться в собственном одиночестве, и пробурчал: «Ну и проходимец!»

— Э, да какая мне разница? — отвечал женский голос. — Я не затем пришла, чтобы помешать его амурам. Мне нужно поговорить с ним о деле. Ну же, парень, отворяй, отворяй…

— Однако, сударыня, господин герцог запретил…

— Поскольку он не знал, что я приду.

— Сударыня, клянусь вам, что, если герцог проснется и вас услышит, он мне прикажет вывести вас отсюда, а с его стороны это было бы нелюбезно, в то время как с моей просьба не упорствовать, с которой я к вам обращаюсь, не более чем простое исполнение моих обязанностей.

«Этот чертов лакей превосходно изъясняется, — подумал герцог, ворочаясь на своей перине. — Ну-ка послушаем, что скажет женщина. Ну же!»

— Хорошо! — отвечала она. — Держу пари, что господин герцог не спровадит меня, особенно если я назову свое имя.

— Тогда, сударыня, возьмите ответственность на себя и постучитесь в стекло этого окна.

— Нет, решительно нет, — отозвался голос, — я не хочу высовывать руку из муфты, мне холодно.

«Черт возьми! — подумал Ришелье. — Надо быть великосветской дамой, чтобы так бояться стужи. Почему бы ей сразу не назвать свое имя? А если она красива, я, черт возьми, скажу вслед за ней, что и мне холодно.

— Ну, постучи же, парень, — продолжала дама, — постучи, а я скажу, что это сделала я.