— Поводов для чего?

— Ну, — пробормотал г-н де Майи, пораженный хладнокровием, с каким Олимпия задала этот странный вопрос, — ну, поводов внушать любовь и влюбляться.

— Полагаю, то, что вы сейчас сказали, не имеет отношения ко мне, граф. И она устремила на г-на да Майи взгляд, пугающая голубизна которого рассекала сердца, как неумолимая сталь клинка.

Милый граф и всегда-то был высокомерен, а в тот вечер у него было совсем скверно на душе!

К тому же его вела несчастливая звезда.

— Дорогая, — произнес он, — позвольте мне заметить, что вы напрасно принимаете столь внушительный вид.

— Это почему?

— А потому, что вам, к моему несчастью, уже случалось столкнуться с одним из подобных поводов.

— По-моему, вы теряете рассудок, господин граф, — сказала Олимпия. — Поводом вы именуете господина Баньера, не так ли?

— Именно его.

— Что ж, я действительно не отвергла этого повода, однако возник он по вашей вине.

— Так вот, мой милый друг, отныне я хотел бы оградить вас от подобного несчастья.

— Вы снова заблуждаетесь, господин граф: господин Баньер вовсе не приносил мне несчастья, это, напротив, я, несомненно, стала виновницей невзгод господина Баньера.

Тут граф осознал, что дело приняло такой оборот, при котором разговор становится похожим на поединок.

Он остановился, но было уже слишком поздно.

Обида, которую он успел нанести Олимпии, мало-помалу воспалялась, подобно осиному укусу на нежной коже.

— Так вы не хотите принести мне эту жертву? — отступал граф.

— Нет, сударь!

— А если я спрошу еще раз?

— Нет!

— А если бы я просил вас об этом, даже умолял?

— Все было бы бесполезно. Он вздохнул и продолжал так:

— Э, Боже мой! Я заверяю вас, что не испытываю ни малейшего беспокойства, ибо знаю: вы благороднейшая из женщин; но как ни возвышенна ваша душа, сердце ваше способно отзываться на впечатления.

— Несомненно.

При этом слове г-н де Майи затрепетал.

— Вот именно это и пугает меня, — сказал он.

— О, — произнесла она, — когда это случится, будьте покойны, я вас извещу.

Новый удар для несчастного любовника…

— Знаете, то, что вы мне сейчас пообещали, дорогая Олимпия, весьма честно, но и столь же малоприятно, — меняясь в лице, заметил г-н де Майи. — Ведь в конечном счете вы, стало быть, допускаете, что ваши чувства могут перемениться.

— Все следует допускать, — спокойно отвечала Олимпия.

— Как все? Даже перемену в ваших чувствах?

— А есть ли в этом мире что-нибудь неизменное?

— Предположим, вы правы. Вот я и говорю: досадно, что вы лишаете меня возможности бороться с кознями моей злой судьбы.

— Я предоставляю вам, сударь, все подобные возможности, — возразила Олимпия, — кроме той, о которой вы просите.

— Стало быть, — оживляясь, вскричал г-н де Майи, — вы отдаете на мое усмотрение все, кроме вашего театра?

— Все.

— Спасибо. Так я приступаю.

— Что вы делаете?

— Сгребаю в кучу ваши драгоценности, которые сейчас заберет ваша камеристка.

— Вот еще! Зачем?

— Я велю передать их моему лакею, который их отнесет…

— Куда?

— В мой особнячок на улице Гранж-Бательер.

— В ваш особнячок?

— Где я умоляю вас расположиться сегодня же вечером. Олимпия в изумлении широко раскрыла свои прекрасные глаза.

— А чем плохи апартаменты, которые я сняла?

— Скоро их наводнит толпа обожателей, которыми вы только что обзавелись, а вот для того, чтобы ввалиться ко мне, этим господам придется прежде хорошенько подумать.

— Значит, вы меня приговариваете к заточению?

— Почти.

С минуту она молчала.

— Вы колеблетесь! — воскликнул граф. — Ах, Олимпия!

— Проклятье! Это же тюрьма! — вырвалось у нее.

— Вы сами сказали, что отдаете мне на усмотрение все!

— Но тюрьма!

— Мы позолотим ее решетки, моя прекрасная узница; я постараюсь сделать так, чтобы свобода стала в ваших глазах благом, не стоящим сожалений.

— Свобода! — прошептала Олимпия, вздыхая.

— Можно подумать, что вы ею дорожите.

— Дорожу ли я ею?! — в жарком порыве вскричала она.

— Ну, сударыня, — промолвил граф, — бывают черные дни, и сегодняшний для меня именно таков.

— О чем это вы?

— Я говорю, что нынешний вечер принес мне несчастье, ведь я увидел в вас холодность, какой, пожалуй, был вправе не ожидать.

Олимпия, впавшая было в глубокое раздумье, казалось, внезапно вышла из него и сказала, покачав головой:

— Ну, не будем спорить, это меня утомляет. Вы требуете, чтобы я ушла из театра?

— О нет, нет, на это я не осмелюсь.

— По крайней мере вы хотите, чтобы я удалилась от света, не так ли?

— Я вас молю только последовать за мной в известный вам особняк и расположиться там со своими служанками.

— Что ж, договорились! — сказала Олимпия, вставая. — Еду туда.

— Все-таки сначала подумайте, — удержал ее граф.

— Подумать? Вы предлагаете мне подумать? Не давайте таких советов, граф. Я вам сказала: договорились, но при одном твердом условии — что я не буду этого обдумывать.

— Я не хочу захватить вас обманом врасплох, Олимпия. Если я прошу, чтобы вы туда переехали, то лишь затем, чтобы вас там спрятать.

— Согласна.

— И хочу сам выбирать тех, кого вы сможете там принимать.

— Согласна, на все согласна. Граф, вы хотите, чтобы я никогда оттуда не выходила? Граф, вам угодно, чтобы я ни с кем не виделась? Так говорите, приказывайте или, вернее, нет, не говорите ничего, я сумею все угадать без слов.

— Олимпия, вы пленяете и в то же время пугаете меня.

— Отлично! Превосходно! Вашу руку, граф, и едем. Вне себя от восторга, граф усадил Олимпию в экипаж, ждавший его у актерского подъезда, и приказал отвезти их в особнячок на Гранж-Бательер.

Больше Олимпия не произнесла ни слова; невидящими глазами она смотрела на окружающие ее дорогие предметы, которые, по словам г-на де Майи, с этой минуты становились ее собственностью, потом она села за стол, чтобы поужинать, но к ужину не притронулась, отвечала улыбкой на слова графа, но засмеяться не сумела ни разу. Пока г-н де Майи не распрощался с ней, она старалась изо всех сил, лишь бы сохранить видимость любезности.

А потом, оставшись, наконец, одна, она упала в кресло возле камина, пробормотав:

— О! Какая скука!

Ужасающее слово, все значение которого люди обыкновенно осознают не прежде, чем оно раскроет свою суть и обнаружит свои последствия.

Что касается г-на де Майи, то он возвратился к себе, торжествуя оттого, что сумел принудить Олимпию порвать с суетным светом. Несчастный и не думал о том смертельном враге, наедине с которым он оставил ее в стенах своего дома на улице Гранж-Бательер.

«В конце концов, — говорил он себе, — баталия была тяжелой, но победа осталась за мной, она у меня в руках. Король больше не увидит ее нигде, кроме как в театре, и к тому же, если он будет там любоваться ею слишком часто, я помешаю ей играть; мои друзья при дворе мне в этом помогут».

Злосчастный г-н де Майи! Он по колено увяз в той же любовной трясине, куда бедняга Баньер провалился по самую грудь.

В тот же вечер, когда король во время знаменательного представления уделил чрезвычайное внимание мадемуазель Олимпии, исполнявшей роль Юнии, свершилось важное событие, едва не испортившее для юного монарха весь блистательный эффект его появления во Французской комедии.

Событием этим было известие, которое произвело в переполненном зале впечатление разорвавшейся бомбы. Вот оно, это известие:

— Из Вены прибыл господин де Ришелье!

И верно, около шести часов вечера тяжело груженный экипаж, влекомый четверкой мощных коней, казалось, уже не способных передвигаться иначе как галопом, достиг заставы Ла-Виллет, доскакал до предместья Сен-Дени, проследовал по бульварам, выехал на улицу Ришелье и свернул во двор большого особняка, расположенного на улице Круа-де-Пти-Шан.