— Значит, я был прав! — воскликнул Шанмеле. — Стало быть, я удачно поместил эти деньги, которые мне самому совершенно не нужны.

— Но теперь, дорогой аббат, — вмешался Баньер, — запомните, что если мы соглашаемся взять ваши шесть тысяч ливров, то лишь в качестве займа, так же, как те ваши десять экю.

— Священники, быть может, раздают подаяние реже чем следовало бы, мой милый Баньер, но давать в долг им никогда не подобает.

— Но, — осмелилась сказать Олимпия, — у вас ведь тоже есть семья.

— Отнюдь, да я и не желал бы иметь иной семьи, кроме Христовой.

— А все же позвольте сказать вам одну вещь, — робко, но и вкрадчиво, как змий, шепнул ему Баньер. — По-моему, вы породнились с дурной ветвью семьи Христовой. Иезуиты привиты на католический, но не слишком христианский побег.

— Ну-ну, не говорите о них дурного, — с улыбкой упрекнул его Шанмеле. — Ведь, не будь их, вы бы со мной не познакомились, а не будь меня, вам бы не видать ни роли Ирода а Авиньоне, ни роли Митридата в Париже.

— Ну, за нашим благодетелем всегда будет последнее слово, — засмеялась Олимпия. — Однако уже поздно или, точнее, рано. Мы его обобрали до нитки: теперь, когда ему нечего больше нам дать, поступим как светские прихлебатели или вольные птички: хлеб раскрошен и склеван, упорхнем же.

— Ступайте, — отвечал Шанмеле, — да не забудьте священного брачного напутствия.

— Какого? — спросила Олимпия.

— Crescite et multiplicemini note 56.

— А что это означает?

— Это церковная латынь, сударыня, а объяснить, в чем ее смысл, вам может только супруг.

И тут друзья, такие добрые, такие радостные, сердечно обнялись. Баньер во что бы то ни стало хотел проводить Шанмеле, но тот отказался: его ждала постель в доме викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет.

И, напротив, он сам проводил своих подопечных до фиакра, который повез их к дому Олимпии.

А затем, умиротворенный мыслью о добром деле, так успешно завершенном, он вернулся в дом священника и уснул сном праведника.

А теперь да будет нам позволено покинуть нашего превосходнейшего аббата, чья судьба не внушает нам никаких опасений, в уютной постели, под кровом его друга, викария церкви Нотр— Дам-де-Лорет, и последовать за новобрачными (признаемся, нашими излюбленными персонажами).

Две их жизни, прежде разделенные, отныне слились воедино. Они молоды, чувствуют себя сильными, у них есть средства, с которыми можно прожить четыре года, и, чтобы разлучить их, потребовалась бы самая ужасная и воистину непредвиденная катастрофа.

Увы! Беда незрима, как смерть, о ней не догадываешься, пока она не коснется тебя, обжигая болью!

Олимпия приказала вознице ехать прямо к ее дому: он был в двух шагах.

По ее приказу камеристка приготовила все ее наряды и белье. Получилась груда, заполнившая всю спальню.

Едва лишь Олимпия успела подумать о том, как трудно будет путешествовать с подобным багажом, как Баньер уже нашел средство избежать этих хлопот.

— Положим, — предложил он, — все это в огромный ящик, да и отправим его в Лион, а сами налегке, без лишнего багажа, двинемся на поиски нашего жилища и будем ждать прибытия вещей.

— Тогда помогите мне, — сказала Олимпия, — потому что вы правы.

И Баньер вместе с Олимпией принялся наполнять сундуки всем тем, что составляло имущество этой пары.

В то время как они, спеша и веселясь, предавались этому занятию, вбежала озабоченная камеристка, знаками давая понять своей госпоже, что она должна ей сказать нечто важное.

— Что ж, подойдите сюда, — велела ей Олимпия. Камеристка в самом деле приблизилась и зашептала что-то хозяйке на ухо.

Олимпия покраснела.

Видя, как она зарделась, Баньер тоже покраснел и отвел глаза.

Увы, бедный Баньер! Он понял, что жену уже начинает стеснять его присутствие.

На минуту Олимпия задумалась.

— Олимпия, что с вами? — спросил Баньер, и в его голосе нежности было еще больше, чем ревнивой тревоги.

— Меня ожидает что-то неприятное, мой друг, — сказала Олимпия.

— Ох, так говорите же скорее!

— Господин де Майи прислал ко мне посланца.

— Господин де Майи?!

— Да. Этой ночью от отбыл в Вену, но перед отъездом…

— Он вам написал?

— Думаю, да.

— Ах! — простонал Баньер.

И отвернулся, взволнованный, несчастный, потрясенный.

— Мне нужно принять его? — самым естественным тоном осведомилась молодая женщина.

— Как вам угодно, Олимпия.

— Это не ответ.

— В своих поступках вы полностью вольны.

— Вы не поняли, — сказала Олимпия, слегка задетая. — Я вас не спрашиваю, позволяете ли вы мне принять посланца, я только спросила, прилично ли будет, если я его приму, — да или нет, вот и все.

— Вы, милая Олимпия, более тактичны и более сведущи в этих материях, чем я, — отвечал Баньер, чье сердце колотилось куда сильнее, чем ему бы хотелось, а голос дрожал от ревности, хотя он изо всех сил старался это скрыть.

— Ступайте за этим посланцем и приведите его сюда, — приказала Олимпия камеристке.

Та тотчас убежала, полная той радости, какую всегда испытывают слуги, если им тем или иным способом удастся ввести своих господ в смущение.

Тут же вошел посланец. В руках он держал довольно большое, вчетверо сложенное письмо.

— Для мадемуазель Олимпии де Клев от господина графа де Майи, — возвестил он.

Потом, только теперь заметив бледного молодого человека, стоявшего в сторонке, он прибавил:

— Или для господина Баньера.

Затем, отвесив учтивый поклон, он повернулся и вышел, не проявив ни малейшего смущения, а ведь между тем его визит основательно потревожил молодую пару.

Письмо он отдал Олимпии, и теперь она держала его в руке.

Жестом она велела камеристке удалиться, и они с Баньером остались одни.

И тут она протянула письмо своему мужу.

— Это послание в вашем распоряжении, — сказала она, — как и все письма, которые я буду получать отныне.

— Нет, — ответил Баньер, и его сердце преисполнилось радости и вместе с тем печали, — нет, оно вручено вам, Олимпия. Читайте.

— Почему бы вам самому не прочесть, друг мой? Ну, скажите, почему?

— Потому что мне заранее известно все, что говорится в этом письме.

— Вы это знаете?

— Догадываюсь.

— Вы?

— Безусловно; это ведь легко, а мне тем более, угадать, о чем может писать человек, который любил вас и потерял.

— Но ведь письмо адресовано не только мне, но и вам тоже, так сказал посланец…

— Да, но я знаю и то, что он может сказать мне. Олимпия взяла его за обе руки.

— Ну же, Баньер, — нежно проговорила она, — разве так необходимо, чтобы в первый же час нашего супружества письмо, которого я не ждала, присланное против моего желания, внесло смятение в ваш ум? Да прочтите же, может быть, в нем содержится совсем не то, что вы предполагаете.

— Думаете, там угроза? — спросил Баньер, хмуря брови, и протянул руку за письмом.

Однако теперь уже Олимпия отдернула его.

— Нет, — храбро заявила она, — человек, написавший это, не способен на низость, поверьте мне, Баньер.

— Вы знаете, что у него на сердце, — отвечал Баньер с горечью.

— Да, — сказала Олимпия.

— Тогда вы должны знать и то, что сказано в его письме, и нам нет надобности его читать.

— Да, — согласилась Олимпия, — нам не нужно читать его, особенно сейчас. Мы его прочтем позже, когда граф будет в Вене, на берегу Дуная, а мы — в нашем маленьком лионском дворце, на берегу Соны.

И, обвив руками шею мужа, прильнув устами к его устам, Олимпия украдкой подбросила в карман его камзола послание, от которого он так упорно отказывался.

Ее поцелуй, улыбка и эта жертва, принесенная женой, окончательно обезоружили Баньера и умиротворили его душу.

— Плевать мне на ревность! — вскричал он. — У меня самая прекрасная, самая нежная и самая честная из жен.