— Я что-то вам обещала?

— Да знаю, знаю все, что вы скажете! Что здесь я не у себя дома, что мы в доме господина Баньера.

— Без сомнения.

— Однако вы должны признать, что всякое терпение имеет пределы, и мой гнев…

— Ваш гнев! Сударь, — прервала его Олимпия, — этот ваш гнев в конце концов возбудит мой, а уж если два этих гнева окажутся здесь одновременно, предупреждаю вас об одном: мой попросит, чтобы ваш удалился.

— Сударыня, — повысил голос аббат, — вы нарушаете свои обязательства, позвольте же напомнить вам о них.

— О, что до этого, сударь, сделайте милость, напомните, вы доставите мне удовольствие.

— Наконец-то вы разрешаете!

— И даже прошу.

— Что ж! Разве не было уговора, что вы никогда не подадите мне повода для ревности?

— Ревность? Вы ревнуете? И кого же, почему?

— Как?! — вскричал аббат, роняя голову на грудь и простирая руки, — Я же застал вас наедине с господином Баньером!

— Э, — воскликнула Олимпия, обращаясь к себе самой, — да он с ума сошел, право слово!

— Если вы так скоро все забываете, — произнес аббат, переходя от ярости к печали, — это нам сулит многие беды.

Олимпия пожала плечами: было очевидно, что печаль этого человека не менее безумна, чем его ярость.

— Покончим с этим, — вздохнула она. — В прошлый раз в дело вмешался мараскин, но сегодня, сказать по правде, всему этому нет извинения.

Повернувшись к ней, аббат умоляюще сложил руки:

— Ну, Олимпия, я же серьезно…

— Олимпия?! — вскричала молодая женщина, вскакивая. — Вы меня назвали Олимпией? Вы?!

— Ах, черт побери, это уж слишком! — взорвался аббат, бледный оттого, что слишком долго сдерживал пожиравшие его чувства. — Вы оберегаете свои доходы, свои контракты, свою чувствительную совесть. А я все пущу на ветер, раз вы так быстро забываете свои же слова. Да, я в доме господина Баньера, но коль скоро вы сами меня вынуждаете, я буду говорить здесь, как говорил бы там!

— Там? — удивилась Олимпия. — Что вы разумеете под этим «там»?

— О, сударыня, сколько бы вы ни изображали невинность, я не уйду, прежде чем не выскажу вам всю правду.

— Что значит «там», сударь? — повторила Олимпия.

— Там, где господин д'Уарак находится у себя, сударыня; там, где вы, в противоположность Пенелопе, по вечерам восстанавливаете то, что здесь распускаете днем; там, где я имею слабость любить ту, которая здесь мне лжет.

Из уст Олимпии вырвался крик, который предвещал целую бурю гнева, крик, который могла бы издать раненая львица.

Этот возглас заставил аббата понять, что он, пожалуй, заходит слишком далеко. Поэтому он, сменив угрожающий тон на примирительный, произнес:

— Ну, право же, нам пришло время потолковать начистоту. Давайте примем меры, чтобы выйти из этого сомнительного положения, отбросим двусмысленности, выложим все карты на стол.

— Да, хорошо, карты на стол, — произнесла Олимпия,

вслушиваясь изо всех сил, чтобы понять этот бред и положить ему конец.

— Что ж, может быть, я вел себя как скупец?

— Вы? По какому поводу?

— Вас не удовлетворяет то, что я вам давал?

— Это еще что такое? — возмутилась она. — Насколько я понимаю, мы переходим от дерзостей к гнусным наветам?

— Позвольте, — промолвил аббат. — Олимпия, дорогая моя, ну, разрешите один единственный раз поговорить с вами по-деловому, чтобы никогда к этому больше не возвращаться, а нашей любви от этого не будет никакого урона.

И, не смущаясь растерянностью, изобразившейся на лице Олимпии, чего он, впрочем, мог и не заметить из-за слабости своего зрения, он продолжал:

— Я хочу сказать, вы, должно быть, пришли к заключению, что вам не хватает того, чего от вашего имени просила у меня парикмахерша?

— От моего имени, парикмахерша?

Теперь уже Олимпия в свою очередь обхватила голову руками, словно рассудок готов был покинуть ее.

— Ох, не прерывайте меня, сделайте милость! — вскричал аббат. — Я знаю все, что вы сейчас скажете, но мне, так же как и вам, нужна уверенность. Построим же ее на взаимном согласии, на равных правах. Вот пункты договора, который я предложил бы вам…

Олимпия приняла решение дослушать до конца: ей хотелось по-доброму разобраться в этом душевном расстройстве, представшем перед ней под видом полной убежденности.

— Хорошо, — сказала она, устало опускаясь на стул, — посмотрим, что у вас за пункты.

— Пункт первый: вы покидаете театр.

— Я? Я ухожу из театра?..

— Да подождите же.

— О, вы же видите, я жду. Но и вы поторопитесь, ведь у меня может не хватить терпения это долго выслушивать.

— Вы оставите театр, ибо ваше существование, будучи отдано публике, не может принадлежать вашему возлюбленному.

Олимпия скрестила руки, чтобы не дать вырваться наружу гневу, теснившему ей грудь.

— Теперь, — продолжал аббат, — когда с театром будет покончено, ничто более не помешает вам оставить другого.

— Другого? — переспросила Олимпия, снова впадая в растерянность. — Кого другого?

— Э, не стоит называть этого имени, дорогая. Он и без того чересчур глубоко проник во все наши помыслы, бедняга!

— Другой? Другой, который проник в наши помыслы?.. Ну, любезный аббат, вы кончите тем, что всерьез меня напугаете. Или это ваша излюбленная забава вот так разыгрывать помешанного? Но предупреждаю вас: я ужасно боюсь сумасшедших. Итак, если у вас найдется какая-нибудь другая шутка, выберите лучше ее, не надо больше так шутить.

— Но я не шучу, я вас… я не… Перейдемте-ка лучше к пункту второму.

— Перейдем.

— Пункт второй: вы отправите другого в отставку и ему будет назначен пенсион.

Молодая женщина не сдержала досадливого жеста.

— Соответствующий документ будет заверен у нотариуса и составлен примерно в таких выражениях: «Господину Баньеру причитается ежегодно…»

Олимпия захлопала в ладоши.

— Ах! — вскричала она, покатываясь со смеху. — Ах, это прелестно! Так значит, другой — это Баньер?

— «Ты имя назвала!» — продекламировал аббат. Олимпия поднялась.

— Сударь, мне не нравится, когда ко мне обращаются на «ты», даже с помощью стихов господина Расина, — произнесла она, раздувая ноздри и задыхаясь от оскорбленной гордости и гнева, который разгорался в ее смятенном и полном презрения сердце с самого начала этого разговора.

— Пункт третий, — продолжал аббат. — Вы сами получаете две тысячи луидоров наличными, чтобы покончить с прежними неоплаченными долгами, мелкими обязательствами и неустойками, а также ренту в шесть тысяч ливров, которая будет выплачиваться с доходов от поместья Уарак, оставленного мне моим покойным отцом.

Тут Олимпия грозно двинулась прямо на аббата:

— Тот, кто так рассуждает о деньгах, не столь уж помешан. Сделка, цифры которой вы тут передо мной разложили… каков ее предмет? Это я, не так ли?

— Нуда.

— Стало быть, это меня вы намерены купить?

— Гм… скажем, оплатить, если когда-либо можно оплатить сокровище, которому нет цены.

— И вы собираетесь платить авансом? — осведомилась она иронически. — Не боитесь, что вас обманут?

— О, после тех заверений, что вы мне давали, — возразил аббат, — мне кажется, можно уже ничего не опасаться.

Едва лишь были произнесены эти слова, обе двери разом распахнулись.

Первая, что находилась как раз напротив аббата, вела в кабинет.

Из нее, смертельно бледный, с дрожащими губами, вышел Баньер.

Вторая дверь вела в прихожую.

На ее пороге застыла с потрясенным видом парикмахерша. Двух услышанных слов ей хватило, чтобы тотчас осознать серьезность положения.

Появление Баньера заметно ошеломило аббата: его подслеповатые глаза достаточно рассмотрели это искаженное лицо, чтобы догадаться, какая сейчас последует буря. Ему не дали времени объясниться.

— Господин аббат, — начал Баньер, с трудом выговаривая слова, так как ярость сжимала ему горло своей железной рукой, — вы помните, что однажды я уже разбил гитару об вашу спину?