— Положись на это, я же возвращаюсь к моему плану.

— Милый друг, не стоит мне его объяснять, это был бы напрасный труд.

— Почему же?

— Потому что это ни к чему не приведет.

— Ох, черт возьми! Неужели я строил планы впустую?

— Совершенно впустую. Я утратил любовь моей жены, или, по крайней мере, эта любовь уснула, а проснется лишь тогда, когда это будет угодно Богу.

— Или дьяволу.

— Да, герцог; а что до Олимпии, повторяю тебе: я ее не выпущу из рук, она принадлежит мне и никакая сила ее у меня не отнимет.

— Все это не более чем слова: «Verba volant note 47 (лат.)]», как выражается отец Поре.

— Как тебе известно, мой любезный герцог, существуют слова и совсем иного рода. Слова Евангелия, слово чести…

— Не стоит так горячиться, а главное, не бросайся словами Евангелия. Это добро не расточают попусту.

— Вот еще! Я что, не хозяин своей любовницы?

— Э, нет!

— Вот как? Любопытно.

— Любопытно или нет, а это так.

— И кому же она в таком случае принадлежит, моя любовница?

— Королю, черт возьми! Так же как и Париж. Если королю будет угодно повысить солевую подать на свой город, он едва ли станет справляться о твоем мнении или даже о мнении самой столицы.

— Да, но…

— Никаких «но». Мадемуазель Олимпия актриса, она принадлежит Французской комедии, которой владеет король, поскольку все комедианты суть люди короля.

— А, так ты изволишь шутить!

— Я? Честное слово, я от подобного намерения за тысячу льё.

— Что ж, скажи королю, пусть попробует прийти и взять у меня Олимпию, тогда увидим!

Пекиньи пожал плечами:

— Он ведь постесняется, король, не так ли?..

— Ах, Пекиньи, ты воистину бесценный друг. Ценю твою редкую деликатность: ты понял, что мне угрожает опасность, и хочешь избавить меня от нее.

— Каким образом?

— Ты проведал, что затевается заговор против моей бедняжки Олимпии и, не подавая виду, указываешь мне спасительный выход.

— Кто? Я?

— Это прекрасно, не отпирайся, это прямо-таки возвышенно, благодарю! Сегодня же ночью я увезу ее в Нормандию, в мое маленькое поместье. Помнишь, то самое, что по соседству с Курб-Эпином, владением госпожи де При.

— Нет, это я тебя благодарю за предупреждение. Можешь быть уверен: мадемуазель Олимпия не поедет в Нормандию.

— Вот еще! — озадаченно промолвил Майи. — Это почему же она не поедет?

— Потому что я ей помешаю.

— Ты?

— Я самый. Видишь ли, милейший граф, я не намерен допустить, чтобы король умер с тоски, и тем самым занять место подле Жака Клемана и Равальяка!

— Черт возьми, это уж слишком!

— Мой славный Майи, будь она твоей женой, я бы и слова не сказал, я бы тебя одобрил, посоветовал бы тебе упрятать свое добро подальше, потому что со стороны его величества это было бы уже воровство, хотя история знает такие примеры, вспомним поступок Людовика Четырнадцатого с супругом госпожи де Монтеспан… Но любовница…

— Герцог!

— Ах! Ну и что?

— Чтобы именно ты? Мы же друзья!

— Это вне службы, но здесь, мой дорогой, я на службе у короля.

— Подстроить мне ловушку, отнять у меня любимую женщину?

— Девчонку-комедиантку!

— Да, но если король ее захотел, почему бы и мне не желать ее?

— Король, милейший, это король.

— Ты хочешь довести меня до отчаяния?

— Если я увижу, что ты способен из-за этого отчаиваться, ты меня позабавишь.

— Это уж чересчур, герцог, по-моему, пора кончать. Пекиньи встал.

— Я думал, ты человек с умом, — произнес он.

— Да, но и не без сердца.

— Прелестно! Добрый час я хожу вокруг да около, привожу кучу доводов, лгу, хитрю, кривляюсь…

— С какой целью?

— Ты же знаешь!

— Ну да, знаю: чтобы захватить Олимпию.

— Проклятье! Что делать, если таков приказ короля? Все же это легче, чем взять бастион.

— Пекиньи, те бастионы, которые ты брал, обороняли испанцы или немцы.

— А Олимпию обороняешь ты, не так ли?

— Да-

— Мой дорогой, мне было бы горько схватиться с тобой; но я смирюсь с этим, а смирившись, возьму бастион. Ты ведь знаешь мою теорию неприятностей.

— Послушай, Пекиньи, мое последнее слово.

— Выкладывай.

— Если только Олимпия меня любит…

— Ты говоришь одни глупости и во время нашего разговора все больше теряешь разум. Все, что я от тебя слышу, — набор невообразимых пошлостей. Говоришь, если Олимпия тебя любит?.. Черт возьми, ну да, о на любителя. Ну и что?

— Как это ну и что?

— Да очень просто. Возвращаюсь к прежнему сравнению. Разве налоги на соль любят короля? Нет, они принадлежат королю, вот и все. Если мадемуазель Олимпия не любит короля, не заявит же она его величеству, что он ей противен?

— Именно это она ему и скажет.

— Полно, мой дорогой, тогда она была бы просто грубиянкой и тупицей, а я не думаю, что она на такое способна. Никогда она ему этого не скажет, она ведь особа со вкусом, а король достоин любви. Он очарователен, наш король! Видел бы ты его сегодня вечером! Он определенно красивее тебя. Он и моложе тебя, да, сверх того, он король, а это чего-нибудь да стоит. Представить себе женщину, которая не полюбит короля? Вот еще! Что это была бы за женщина? Да и послушай, дорогой, всем твоим рассуждениям не хватает здравого смысла! Это увлечение монарха актрисой не продлится вечно. Проклятье! Если тебе так нужна эта Олимпия, ты потом снова ее обретешь.

— О, что ты такое болтаешь? Это же омерзительно!

— То, что ты делал, во сто тысяч раз хуже того, что я говорю. Подведем итог.

— Он подведен. Я отказываюсь.

— Хорошо. В таком случае пропусти меня к даме, я хочу с ней побеседовать сам.

Майи рванулся вперед, чтобы преградить герцогу дорогу.

— Что?! Ты хочешь говорить с Олимпией о таких мерзостях? — вскричал он. — Никогда, герцог! Никогда!

— Если я не поговорю с ней сегодня, это произойдет завтра, только и всего.

— У меня? Ни за что!

— Если не у тебя, так в другом месте — в театре.

— Скорее я убью тебя.

— Если ты меня убьешь, Майи, я оставлю в наследство какому-нибудь другу мой план, который ты не пожелал принять. Друг пустит этот план в ход, и тебе придется убить также его, лишь бы не дать ему поговорить с твоей Олимпией.

— Тогда я ее убью!

— Прекрасно! Начал с безумств, кончаешь глупостями. Ты вроде римлянина Виргиния, господина, убившего свою дочь. Очень красиво, ничего не скажешь, только Виргинии все-таки дочь убил, а не любовницу, да и децемвир Аппий был сущим чудовищем, свирепым тираном, тогда как Людовик Пятнадцатый — монарх очаровательный.

— Какая мне разница?

— Да нет, некоторая разница есть, и ты увидишь какая. После стольких убийств король сочтет тебя помешанным, засадит в Бастилию, и ты там сгниешь, расписывая стены камеры сонетами, восхваляющими твою любовницу. Право, соизволь затвориться лучше в себе самом. Я предельно точно обрисовал ситуацию, а потому послушай…

— Боже! Я и так уже слишком многое выслушал.

— Король влюблен в женщину. Что ты сказал бы на это?

— Ничего, мне это безразлично.

— Эта женщина принадлежит твоему ближнему. А на это ты что сказал бы?

— Но…

— Ничего, не правда ли? Хотя лучше бы, если бы это была жена, к примеру, твоего друга Пекиньи, тут бы ты посмеялся, и все бы вместе с тобой резвились, как мошкара в солнечном луче. Боже мой, признай же, что в обоих случаях все так и было бы!

— Да, но женщина, которую любит король, мне не жена, а любовница.

— И что ж, ты помешаешь другим посмеяться над этим?

— Нет, но мне все же будет не до смеха.

— Какая разница! Все окажутся на стороне короля, что вполне естественно, коль скоро они добрые французы. Король исполнен природного очарования; кроме этих чар, которые, впрочем, неотразимы, у него имеется Бастилия: Бастилия для Олимпии, если она будет груба с монархом, Бастилия для Майи, если он вздумает бунтовать против его величества; Бастилия справа, Бастилия слева, Бастилия повсюду. Мой добрый друг, я слишком много здесь наговорил, у меня даже в горле пересохло. А мне даже не предложили во время столь долгой беседы ничего прохладительного, кроме удара шпаги.