— О Людовике Пятнадцатом?

— О его величестве собственной персоной.

— О!

Господин де Майи смертельно побледнел.

— Король влюблен в Олимпию! — пробормотал он, поднимая голову и глядя на Пекиньи, словно человек, пробуждающийся от сна.

— Похоже на то, что наш достославный повелитель на этой почве потерял желание есть и пить. А монарх, который не ест и не пьет — без малого покойник. Я не могу предположить, что твоя страсть к возлюбленной заходит столь далеко, вплоть до цареубийства.

— Слушай, Пекиньи, — заявил граф де Майи, — если ты затеял одну из тех шуток, что так ценятся при дворе; если тебя прислала сюда моя жена, чтобы нарушить мой покой; если господин де Морена, ведающий полицией, заплатил тебе за это; если на тебя насели иезуиты — пусть, я все прощу; но если ты полагаешь, что я должен покинуть Олимпию, даже ради короля, то ты заблуждаешься, друг мой, и этого я тебе простить не могу.

— Да полно, полно! Нечего устремлять на меня свои глаза, будто заряженные пистолеты, нам незачем убивать друг друга взглядами. Спокойнее, ну же! Ведь дело нешуточное.

— Нет, дело совсем простое. Ты говоришь, король любит Олимпию? Что ж! Король ее не получит. Олимпия — моя, и я оставлю ее себе.

— Вот еще!

— Впрочем, это все неправда.

— Как неправда?

— Король вовсе не влюблен в мою любовницу.

— Однако позволь, если я тебе это говорю…

— Это он, праведник? Государь, прослывший святым? Образцовый супруг? Да это же немыслимо!

— Прелестно! Вон как ты поносишь короля! Тут прямое оскорбление величества. Берегись!

— Хотел бы я посмотреть, каким это образом, после того как я, не пожалев труда, нашел это очаровательное создание, это совершенство…

— Ах! Так она очаровательное создание? Совершенство? Друг мой, ты сам видишь…

— Что я должен видеть?

— Что король не обманывается. Неужели Олимпия действительно так пленительна, как ты утверждаешь?

— Еще пленительнее.

— Ты меня приводишь в восторг!

— Уж не сошел ли ты с ума?

— Когда ты меня поймешь, ты согласишься, что я благоразумен никак не меньше, чем любой из семерых мудрецов Греции. Стало быть, мой любезный Майи, ты утверждаешь, что…

— Эта малютка совершенна.

— Право слово, ты меня восхищаешь. Если так, дело сделано.

— Какое еще дело?

— Позволь развернуть перед тобой мой план.

— Я мог бы поздравить тебя с тем, что ты передо мной уже развернул планы весьма неприятные.

— Дорогой граф, бывают особого рода неприятности, которые не могут миновать истинного дворянина и которых он сам не вправе избегать; такова участь Люжака, который весьма прискорбно лишился своего носа, или Шардена, у которого тесть, генеральный откупщик, отнял права наследования, или, наконец, жребий твоей супруги, которая имела счастье от тебя освободиться, а теперь ей придется взять тебя обратно.

— Ах, черт возьми, ты чего добиваешься — рассмешить меня или разозлить? Ты шутишь или насмехаешься?

— И то и другое, только одно после другого. Так ты уж сначала посмейся, разозлиться успеешь.

— Довольно, Пекиньи, оставим это!

— Ну уж нет, я не волен с этим покончить, когда вздумается тебе или даже очень захочется мне самому. Начав, я должен довести дело до конца.

— Так доводи, но поскорее!

— Я продолжу изложение моего плана. Для начала предположим, что ты честолюбив.

— Ничего подобного!

— Дай же мне спокойно объясниться! Неужели тебе, вечно рвущемуся в самое пекло, словно какой-нибудь баск, не по душе орденские ленты и герцогские титулы?

— Что общего между Олимпией и герцогством и каким образом Олимпия может принести мне орденскую ленту?

— Сейчас, я уже подошел к сути! Если король влюблен в эту Олимпию, он, найдя ее совершенной, как ты утверждаешь, воистину совершенной… Кстати, а ты не обманываешься на сей счет? А то в каком положении я окажусь!

— Послушай-ка, Пекиньи; знаешь, пока ты мне затуманивал голову своим планом, вместо того чтобы его разъяснить, меня тоже посетила некая идея.

— Еще одна? У тебя тоже? Теперь у нас две идеи — значит, все пойдет как нельзя лучше. Говори же, мой дорогой Майи, говори, и ты увидишь, как внимательно я буду тебя слушать!

— Моя идея — вот она: я не стану, как ты, ходить вокруг да около правды. Пекиньи, это моя жена прислала тебя сюда.

— Меня? Твоя жена?

— Пекиньи, ты любовник моей жены!

— Я?!

— Хочешь не хочешь, а ты, Пекиньи, объяснишь мне, почему моя жена искала ссоры со мной. И ты мне объяснишь, зачем ей теперь понадобилось мое возвращение. Пекиньи, мой договор с Луизой был подписан сегодня утром. И его условия, заметь, Пекиньи, касаются только будущего, но задним числом они ничего не оправдывают!

— Ты с ума сошел! Да у тебя, мой дорогой, даже глаза вылезают из орбит!

— Я не шучу там, где задета честь моего имени, тебе это понятно, герцог?

— Э, несчастный, да кто говорит о твоем имени, кому есть дело до твоей жены и этих ваших супружеских счетов задним числом? Твоя жена? Я ее знать не знаю! Ваш разрыв? Мне на него плевать, я и услышал-то о нем только сегодня.

— Верю без труда, он и произошел сегодня в два часа пополудни.

— Майи, честью клянусь: я только мимоходом упомянул о графине!

— Однако ты начал с того, что просил меня примириться с ней.

— Для твоего же блага, мой дорогой, чтобы тебе не остаться одному, когда придется порвать с этой бедняжкой Олимпией. Одиночество убийственно для человека с твоим воображением, а в подобных случаях иметь при себе хотя бы жену все же лучше, чем никого.

— Не думай, герцог, что я тебе позволю сказать еще хоть что-нибудь, прежде чем ты мне дашь честное слово.

— Какое слово, граф?

— Герцог, я тебе не угрожаю; мы оба слишком воспитанные люди и слишком добрые приятели, чтобы так вести себя друг с другом, и все же ты мне поклянешься, ты дашь слово герцога…

— Да в чем мне клясться?

— Что ты не знаешь мою жену, как ты сейчас сказал.

— Мой любезный Майи, вот тебе слово герцога: клянусь честью моей семьи, моей кровью и моими предками,

что твою жену я видел не более трех раз: в день вашей свадьбы, поскольку был твоим шафером, в день ее представления ко двору и сегодня после полудня в Рамбуйе.

— Как, Луиза была в Рамбуйе?

— Да, я ее заметил, но мы даже словом не перекинулись. Кстати, это мне напомнило еще одну странность.

— Скажи, какую.

— О твоей жене?

— Говори.

— Разве тебя это занимает?

— Э, смотря какая странность.

— Но, в конце концов, если это довольно странная странность?

— Это никак не может меня волновать, ведь мы, как ты сам заметил, расстались. Но все-таки это подобающий интерес, если муж…

— Ну да, действительно, вполне подобающий. Что ж! Раз ты считаешь, что этому мужу…

— Моя жена свободна.

— Да, но все же свободна до тех или иных пределов, включая их либо исключая.

— Я бы предпочел, чтобы исключая.

— К примеру, так: свободна вплоть до герцога и пэра, но при этом исключая его, будь он хоть дважды герцогом и пэром, не правда ли?

— Пекиньи!

— Так вот, мой дорогой, если тебе не по вкусу, что твоя жена на кого-то слишком засматривается, а этот кто-то слишком засматривается на нее, сейчас самое время…

— Самое время для чего?

— Чтобы встать между женой и той персоной, на которую она поглядывает Граф провел ладонью по лицу.

— Ну, — сказал он, — это лишь чтобы меня позлить. Это у меня есть любовница, а Луизу я знаю: она может состроить глазки тому или другому, но не более.

— Значит, в своей жене ты уверен?

— Уверен.

— Отлично! Друг мой, вера спасительна. Затем Пекиньи прибавил про себя: «Если Олимпия само совершенство, то и Майи также образец в своем роде.

Что за пара! Какая жалость, что их приходится разлучать!»

— Итак, — продолжал Майи, — ты дал слово, и я вправе не сомневаться, что ты сюда пришел по собственному почину и только из-за Олимпии?