Олимпия посмотрела на него.

— Разве вы не были свободны? — спросила она.

— Ну, не совсем.

Олимпия снова посмотрела на него.

— Я был женат.

— Ваша жена умерла? — вскричала Олимпия в испуге.

— Все гораздо лучше: она заставила меня подписать договор о нашем разрыве.

— И почему же?

— Со мной она была слишком несчастна!

— Если уж вы говорите об этом, господин граф, постарайтесь хотя бы выражаться так, чтобы я могла вас понять.

— Вы не поняли?

— Как? Ваша жена ушла, потому что была слишком несчастна?

— Она страдала из-за моей любви к вам, Олимпия.

— О! Не льстите мне, утверждая, будто принесли ради меня такую жертву.

— Я вам не льщу, просто говорю то, что есть.

— Бедная женщина!

— Вы жалеете графиню?

— Без сомнения; поверьте, лучше было бы, если бы вы оставили меня и тем возвратили покой госпоже де Майи.

— Олимпия, вы, видно, лишились рассудка, что просите меня расстаться с вами?

— Вы же оставили свою жену! Так почему бы вам не отставить любовницу?

— Невозможно! Олимпия, я вас люблю, я никогда никого так не любил. Конечно, можно и этому найти разумные объяснения — это ваша красота, ваш ум, то, что вы так добры ко мне. И после этого выпустить из рук такое сокровище? Нет, я ни за что не позволю вам полюбить другого.

— Берегитесь! Один раз вы меня все-таки покинули.

— Кажется, я уже объяснял вам, что привело тогда к нашей разлуке. Было решено меня женить, и меня в самом деле женили: хотели продолжить наш род, но тут ничего не вышло. Ах! Если бы вместо того чтобы увидеть вас на подмостках, я встретился с вами в высшем свете, для которого вы созданы!..

— Ну-ну, граф, опомнитесь, или я подумаю, что вы по моей вине опускаетесь до малодушных отговорок.

— Я вас не понимаю, Олимпия.

— Вы меня бросили, граф, потому, что я вам наскучила, а вернулись вы ко мне потому, что пресытились своей женой.

— Хорошо, согласен. Но ведь любовь похожа на новое строение: оно оседает, пока не найдет свою опору, а уж когда нашло, то может стоять века.

— В том-то и беда, граф.

— То есть?

— Моя любовь еще не нашла своей опоры.

— И из этого следует?..

— То, что мне скучно.

— До сих пор?

— И уже навсегда.

— Но в конце концов, какова причина этой тоски?

— Трудно не загрустить, когда не знаешь, в каком положении ты находишься.

— Как это?

— Ну, разумеется. Я свободна или в плену? Можно мне выйти отсюда или я обязана оставаться на месте?

— Олимпия, вы свободны, вы сами прекрасно знаете это. Вот только…

— Только?..

— Мне больно было бы видеть, что вы ведете рассеянную жизнь, что вокруг вертятся мужчины, вынуждая вас выслушивать их признания. Олимпия! Ревность не в моей натуре.

— Вы хвалитесь тем, что не ревнивы?

— Этим могут хвалиться те, кто не познал ревности.

— А кто познал?

— Для того жизнь невыносима, если его любовь не под надзором.

— Значит, вы надо мной учинили надзор?

— Боже меня сохрани!

— И тем не менее вы ревнуете?

— Да.

— Сильно?

— Бешено.

— Это бесполезно, граф.

— Почему?

— О, Бог мой! Да потому, что если я влюблюсь в кого-нибудь, я объявлю вам об этом в тот же день, ни часа, ни одной минуты, ни секунды не промедлив.

— Да, это вы мне уже говорили.

— И что же?

— А то, что во второй раз это обещание кажется мне ничуть не более успокоительным, чем в первый.

— Именно поэтому странно, что вы держите меня взаперти, граф. Ведь есть одно условие, и вы сами отлично это понимаете.

— Вы о чем?

— О том, что, когда я пожелаю уйти, я уйду.

— Увы! Это более чем справедливо, — сказал граф, и сердце его мучительно сжалось.

— Вот почему, — продолжала Олимпия, — я могу разговаривать с кем угодно, и это не должно причинять вам ни малейшего беспокойства.

— Значит, вы не понимаете, что мною движет?

— Нет, объясните же это.

— Да, Боже мой, я вас, конечно, знаю, Олимпия, знаю, что вы не преминете известить меня, если кто-то похитит ваше сердце. Вы скажете мне: «Я полюбила такого-то». Увы! Ведь если вы это скажете, любовь моя, то лишь потому, что я, как дурак, сам допустил такую возможность, предоставил вам повод для этого. Кого вы могли бы полюбить? Вероятно, кого-нибудь из моих друзей, человека, которого я бы сам привел сюда, представил вам, а когда вы это скажете, Боже правый, уже поздно будет искать лекарства от этого недуга, и мне останется только покорно снести беду, которую я мог, должен был предотвратить, а это еще хуже, чем если бы вы мне откровенно заявили: «Я вас больше не люблю!»

— О, ваше рассуждение вполне логично, ничего не упущено.

— Как видите.

— Но кое-что вы забыли…

— Что же?

— Одну подробность.

— Какую?

— Вы забываете, что я могу влюбиться и беспредметно.

— Ох, Олимпия, такие страсти бывают только в романах, в жизни им не место.

— Граф, граф, — вздохнула Олимпия, качая головой, — поверьте мне, в мире нет романа опаснее, чем фантазия женщины.

— Вы могли бы влюбиться беспредметно?

— Я только говорю, что это возможно.

— В подобном случае я ревновать не стану. Что может сделать призрак? Чем угрожают мне объятия тени?

Олимпия сжала руку графа де Майи и устремила на него пронизывающий взгляд.

Потом с выражением, от которого у него кровь застыла в жилах, она произнесла:

— Несчастный! Вы не знаете, чем пренебрегаете. Эта любовь, которая, как вы обещаете, не внушит вам ревности, — самая жестокая, самая опасная из всех страстей. Та, которая влюблена в призрак, та, которая влюблена в тень, та, которая вслушивается в шепот ветерка, смотрит, как солнце угасает на склоне дня, шлет привет восходящей звезде и позволяет ласкать себя лунному свету, навек потеряна для телесных объятий, в каких ее сжимает любовник… Если она любит нечто несуществующее — значит, здесь не осталось ничего, что она любит.

Заметив испуг, изобразившийся на лице графа при столь беспощадно прозвучавших словах, она продолжала:

— О, говорю вам, никогда не желайте, чтобы возлюбленная дала вам повод ревновать к тени! Ведь тому, кто ревнует к мирозданию, ревнует к Богу, уже не дано ревновать к смертному. Врага можно убить, соперника — пронзить кинжалом, но тень, которую любит ваша любовница, — враг невидимый, соперник неуловимый; это страдание, которому нет конца, оно безжалостно, неслыханно, оно грызет человека, точит его, убивает! Граф, не допускайте, чтобы я скучала; граф, не позволяйте мне погружаться в мечты; граф, ни за что не давайте пустоте поселиться в моем сердце! Ибо тогда в него войдет тень, граф, а вы знаете теперь, что это такое — любовь к тени.

Произнеся эти слова, Олимпия, снедаемая всем тем, что оставалось невысказанным в ее душе, не сдержав сдавленного стона, поднялась и направилась было к себе в спальню, но на полдороге глаза ее закатились, она побледнела и без сознания рухнула на ковер.

Граф смотрел на нее скорее с ужасом, чем с беспокойством, не столько с любовью, сколько с тревогой.

Потом, все более мрачнея, он прошептал:

— Клянусь душой, у меня сегодня злосчастный день! То ли я слишком сильно ее люблю, то ли она уже слишком мало любит меня?

Затем он приблизился к Олимпии, взял ее, бесчувственную, на руки и отнес в спальню.

Едва он успел уложить ее на кровать, как Клер, знакомая нам камеристка, вбежала в комнату с криком: по ее словам, один из друзей графа только что высадил калитку, ведущую на улицу, и готов, если ему не откроют, выломать также дверь в прихожей.

— А этот друг, — спросил граф, хмуря брови, — по крайней мере назвал свое имя?

— Это господин де Пекиньи, он прибыл из Рамбуйе, и ему настоятельно необходимо поговорить с вами, — отвечала камеристка.

— Капитан гвардейцев! — вскричал Майи. — Это по делам королевской службы. Клер, побудьте со своей госпожой, я должен принять господина де Пекиньи.