Взвесив все, он вознамерился победить Луизу де Майи с помощью средства, находящегося, к счастью, у него под рукой, — с помощью Олимпии Киевской.

Итак, он вновь стал настоящим дворянином 1728 года, то есть человеком эпохи Регентства, отбросил тягостные мысли — так сказать, встряхнулся и около восьми вечера помчался к Олимпии, которую окончательно решил считать отныне своей единственной земной радостью.

Мужчины странно устроены: они вечно ссылаются на пример других, но эти примеры не затрагивают их сознания.

Ведь каждый полагает, будто он слеплен из отличного, нежели у других, лучшего теста и его красит даже то, что в его собственных глазах послужило бы образцом неудачливости у всех прочих.

Скажем, иметь своенравную жену и властную любовницу — чем не двойное несчастье? Майи отнюдь не был глуп, он далеко таким не был. Он равным образом понимал, что если у его жены дурной характер, то это потому, что он предоставлял ей слишком много свободы, в то время как у Олимпии характер может испортиться именно оттого, что он слишком притесняет ее независимость.

Он оставил Париж, чтобы отыскать ее. Случаю было угодно, чтобы он ее нашел тогда, когда, обезумев от отчаяния, она могла отдаться первому встречному. У Олимпии не было желания принести ему в дар свою любовь, она просто сдалась. Майи завладел ею; она стала принадлежать ему. Чего еще он мог бы желать?

Для некоторых людей то, чем они владеют, дороже всего на свете.

Блажен, стократно блажен тот, в ком достаточно тщеславия, чьи золотые лучи могут волшебно преобразить его жизнь и стократно увеличить ценность всего, чем он располагает! У этого человека все хорошо: его дети не красивее совиных птенцов из басни, но для него они чудо красоты, ибо это его плоть; медная посуда в его доме — из серебра, его серебро — золото, его золото дороже бриллиантов.

Когда подобный человек смотрит на себя в зеркало, все, что в его наружности уродливо, кажется ему благообразным, а все, что недурно, — блистательным.

На свое счастье Майи был именно таков: стоило ему заметить признаки неблагополучия, его воображение тотчас рисовало на их месте картинки всех радостей, какие только можно было измыслить.

Итак, повторяем, он устремился к Олимпии, которая, повинуясь не столько воле графа, сколько собственному желанию, жила в строжайшем затворничестве, не покидая особнячка на улице Гранж-Бательер иначе, чем по поводу второго своего дебюта, имевшего не меньший успех, чем первый; однако Олимпия начинала уже всерьез подумывать о том, чем бы прогнать пожиравшую ее невыносимую скуку.

Увы! Однажды вдохнув воздух свободы, нельзя сделать это безнаказанно, и не в нашей воле безнаказанно менять свою любовь, как путешественник меняет одно полушарие на другое; когда сравниваешь, невозможно не размышлять. Сравнение разрушает цельность.

Когда Майи вошел к Олимпии, она показалась ему охваченной мечтательностью, но то была скука.

У графа все еще стояла перед глазами утренняя супружеская сцена, лицо жены, презрительное и хмурое, дышащее тем сдержанным гневом, который еще беспощаднее оттого, что ничем не проявляется внешне. Эта бледность, вызванная внутренним напряжением, всегда несколько портит женские черты; в глазах взамен блеска, который им следовало бы иметь, появляется тусклый огонь, который обычно напрасно было бы в них искать.

У графини дрожали руки, голос звучал сдавленно: она казалась не столько женщиной, сколько врагом.

И когда он застал свою любовницу спокойной, безмятежной, блистающей красотой, почти нежной, он сказал себе: «В добрый час, я выиграл от такой замены!»

Подойдя к ней, он взял ее за руку и произнес:

— Как вы сегодня прекрасны, Олимпия, дорогая! Олимпия встала, взглянула на себя в зеркало и опять села.

— Значит, скука украшает, — произнесла она.

— Вы скучали, Олимпия? — спросил Майи в надежде, что она тосковала, поскольку он оставил ее в одиночестве.

— Я всегда скучаю, — вздохнула она.

— Что ж! — сказал граф. — Я принес новости, которые должны вас развеселить, или придется сказать, что у вас слишком трудный характер.

— Посмотрим, что за новости, — промолвила Олимпия.

— Итак, объявляю вам, дорогая, что ваш дебют наделал много шума в городе и даже при дворе.

— В самом деле? — спросила она. — Вы очень добры.

— Кажется, даже сам король был доволен как нельзя больше.

Олимпия пожала плечами.

— Я знаю, — продолжал Майи, — что мнение короля мало значит для вас. Олимпия улыбнулась.

— Такой женщине, как вы, не страшно сравнение даже с королевой, и все же вам как актрисе должно льстить, что ваш талант…

— У меня нет таланта, — возразила Олимпия.

— У вас нет таланта?!

— Я выразилась неточно: у меня его больше нет.

— В таком случае красота…

— Красота — бальзам, который не благоухает, пока его не прольют.

— О-о! — протянул Майи, принужденно засмеявшись. — Позвольте мне откровенно признаться вам, Олимпия, что эти ваши изречения меня смущают.

— Почему?

— Потому что я, моя драгоценная, подобен скупцу, охраняющему свое сокровище.

— Сокровище, которое спит.

— Да, но которое и во сне принадлежит своему владельцу, моя милая Олимпия.

— Мужчина не владелец женщины, — возразила Олимпия, качая головой.

— О!

— Если только она не грузинка, подобно Аиссе, а он не похож на господина де Ферриоля.

— Олимпия!..

— И если только он не зовется тюремщиком, вместо того чтобы называться владельцем.

Майи почувствовал, что по всему его телу пробежала дрожь.

— Как?! — воскликнул он. — Вы говорите это обо мне, дорогая?

— Но мне так кажется, — ответила Олимпия.

— Но что я вам сделал?

— Вы? Ничего.

— Так что же, Олимпия, вы меня не любили?

— Когда-то любила, и очень.

— И разве мое возвращение не обрадовало вас?

— Я этого не сказала.

— Я умолял вас, — продолжал он, осмелев от ее кажущейся покладистости, — поселиться в моем особнячке, потому что недостойно такой женщины, как вы, снимать жилье в городе, словно какой-нибудь комедиантке.

— А разве я не комедиантка?

— Вы порядочная женщина.

— Я женщина с подмостков.

— Разве ваше имя не мадемуазель Олимпия де Клев?

— Будь вы свободны, господин де Майи, вы бы женились на мадемуазель Олимпии де Клев?

Граф застыл, пораженный.

— Сказать по правде, — произнес он, — вы говорите так, будто хотите поссориться со мной.

— С какой стати, господин граф?

— Однако же вы упрекаете, вздыхаете, пожимаете плечами.

— Это правда.

— А когда я вас спрашиваю, что означают все эти сигналы бедствия, вы отвечаете: «Мне скучно».

— И это верно.

— Так вы хотите свободы?

— Разве я вас о чем-нибудь просила?

— Вам уже мало моей любви?

— Граф, не допрашивайте меня больше, прошу вас.

— И почему же?

— Потому что расспросы меня утомляют,

— Но в конце концов, сударыня, вас же не силой вынудили последовать за мной!

— Где? Здесь?

— Нет, еще там, в Лионе. Когда я за вами приехал, вы не сказали мне ничего такого, что бы заставляло подозревать о возможности всех этих страданий, в которых вы меня теперь вините; вы последовали за мной, не ставя никаких условий.

— Никаких, признаю.

— Я обещал устроить вам дебюты, и они у вас были.

— Разве я жалуюсь?

— Нет, но вы едва переносите свое пребывание в этом доме.

— Что ж, я ведь и не скрывала от вас своего отвращения к этому переезду.

— Но что вам здесь не по душе?

— Послушайте, господин граф, — сказала Олимпия, — нам никогда друг друга не понять.

— И все же скажите, вы меня любите?

— Я к вам очень привязана: вы весьма достойный дворянин.

Тут Олимпия тяжело вздохнула.

Услышав этот вздох, Майи нахмурил брови и, похоже, принял какое-то решение.

— Ваше, Олимпия, столь неблагосклонное отношение ко мне для меня тем огорчительнее, что я теперь получил полную свободу.